Игорь Болгарин - Горькое похмелье

– Ты мне про Глыбу давай! А не про жинку!

– Про Глыбу. Не, не наших он кровей. Напрасно ты ему столько времени доверяв. Якшаеться он с хозяином аптеки Бродскым. Тот ему всяки лекарствия для лазарета достае. Оны через жинку злыгалысь, та у белых медсестрою була…

Махно молчал, размышляя. Вспомнил, как под Новый год он когда-то уже брал Екатеринослав и как его потом, через три дня, выставили с позором. Те же рабочие, недовольные анархистами. Сейчас вроде встретили хорошо и уже больше месяца терпят, но чувствовал: вот-вот поднимутся.

Затем он заговорил энергично, твердо:

– Жалко. Эх, жалко! Хороший мужик, наш, гуляйпольский, боевой. Но разлагает… А тут ще три дивизии конных на нас навалились, выбили наших хлопцев с Мариуполя, Бердянска. От-от снова до Гуляйполя дойдут… Жалко… Но делать нечего… – тяжело вздохнул Нестор.

Лёвка понял Нестора, согласно кивнул.

Несколько позже к Глыбе пришли Щусь и Каретников. Глыба открыл дверь.

– Батько срочно вызывае… – сказал Щусь. – Деникин под Гуляйполем.

Комполка быстро надел чакчиры, шинель. Затянул ремень с кобурой. Быстро пошли по узкому переулку. Слышно было, как где-то внизу шумел Днепр.

Каретников чуть отстал и дважды выстрелил в спину Глыбе. Тот, опускаясь, рванул из кобуры револьвер… Но прозвучали еще два выстрела.

Стоя на коленях, стирая рукой текущую изо рта кровь и отплевываясь, Глыба бормотал:

– Сво-олочи… Боеви… соратники. Добыйте… хоть…

Щусь выстрелил ему в голову, в упор.

Через час убили еще двух «заговорщиков» и жену Глыбы. Она действительно оказалась красавицей, тонколицей, не крестьянской стати.

В эту же ночь подняли на ноги всех культпросветотдельцев, ученых-анархистов. Объяснили положение. Теоретики вначале немного поспорили, но потом решили: ради существования первой в мире анархической республики, ради великого опыта, имеющего мировой смысл, можно пойти на многое. Надо объяснить, почему в городе пролилась кровь, почему был расстрелян Глыба. Не сделав этого, можно погубить авторитет русского анархизма. И репутацию батки Махно.

Тем более что оказавшийся незаменимым Барон уже наладил связи с анархистскими изданиями за рубежом, во многие страны рассылал статьи об опыте батьки Махно, о его великих достижениях. Правда, бесплатно не получалось. Нестор щедро отдавал Барону иностранную валюту, взятую в банках. Барон даже на расстоянии уже сумел открыть за рубежом новые анархические газеты. В Аргентине. В Боливии. В Мексике, на родине знаменитого революционера и крестьянского вождя Панчо Вильи.

Под утро в типографиях Екатеринослава были отпечатаны газеты с важными, заглавными статьями…

А утром перед бойцами полка Глыбы выступил Аршинов. В руках он держал свежий номер повстанческой газеты «Путь к свободе» и еще несколько газет. Заголовки были крупные, сразу бросались в глаза: « Как хотели уничтожить батьку Махно», «Большевик с бокалом отравы» …

– Командир вашего полка большевик Глыба совместно с хозяином аптеки Бродским и фармацевтами Никольчуком и Броничем пытались отравить батьку Махно, пригласив его якобы на дружескую вечеринку. К счастью, батько вовремя почувствовал запах страшного яда. Собака, которой дали кусок мяса, политый вином из бокала батьки, тут же издохла. Как выяснилось на следствии, яд добывала гражданская жена большевика Глыбы, еще недавно бывшая женой офицера деникинской армии. Как мог командир полка допустить такую политическую ошибку?

Внимательно слушали бойцы. Лица их были суровы.

Аршинов раскрыл газету:

– Вот что пишут в газете: «…На следствии виновные признались в попытке отравить батьку Махно и тем лишить нашу армию руководства в момент тяжелого наступления деникинской кавалерии. Все они были приговорены следственной комиссией Реввоенсовета армии к расстрелу. Приговор был тот же час приведен в исполнение» .

Когда Аршинов закончил, возле него встал Лепетченко.

– Полк! По приказу Реввоенсовета армии имени батька Махно с сегодняшнего дня я, Лепетченко Александр Якимовыч – ваш новый командир! Выступаем на фронт! Час на сборы! – зычно скомандовал Сашко.

Нестор сидел на бревне на берегу Днепра. Деревья были уже голы, по воде плыла, кружась, желтая листва. Шуршали, подтаивая, образовавшиеся за ночь забереги.

Галина подошла к нему сзади. Некоторое время молчала, ожидая, что Нестор обратит на нее внимание. Но Махно даже не шевельнулся.

– Лёвку позови, – сказал он, не оборачиваясь. – А в штабе скажи, шо я занятый.

Пришел Лёвка. Опустился рядом с Махно, который по-прежнему глядел на воду.

– Принес? – спросил Махно.

– Догадався.

Задов достал из-под своей широченной свитки литровую бутылку самогона, два стакана, кое-какую закуску. Тут же разлил по полной. Выпили, не чокаясь, как бы поминая Глыбу. А может быть, поминая еще нечто, что осталось в прошлом, когда смысл жизни у каждого из них составляла простая, честная, рисковая игра, когда на кону стояла только собственная судьба. А тут они, считай, во главе целой державы. Не шутка. Интриги, политическая борьба, схватка за власть, которой, в сущности, у них, анархистов, и нет. Была бы власть, не допустили бы того, что творилось на съезде. Не было бы и того, что случилось после.

Нехотя стали закусывать.

– Может, кто подумает, шо мы по злобе, – сказал Махно. – А мы нашу вольность спасали!

– Та чого там! – жуя, согласился Задов.

– И шо интересно? Выходит, шо без власти не создать безвластное общество. От мы свою власть и использовали. И Аршинов… он тоже… согласился. А он разбираеться! Я про власть ще в Бутырке с ними спорил. Но тогда то была теория. А зараз – живое дело, практика.

– Переживаешь? А чи не ты, батько, офицерив и всяких там судейскых сотнямы побыв? Проявыв же власть. Чи як? Не понимаю…

Махно пожал плечами. В нем, двужильном, уже чувствовалась усталость от бесконечной войны.

– То – эксплуататоры, – сказал он. – А Глыба из наших был… из крестьян.

Выпили еще по стакану. Сидели на берегу, ощущая тепло одного из последних осенних дней. Все еще белые и плотные облака плыли над ними.

– Лёвка, а когда тебе хорошо было? В жизни? – после длительного молчания спросил Нестор.

– Не помню, – ответил Задов. – Може, никогда… Не, все ж таки було один раз!.. Голодували, помню. А в семье десять душ детей. Все, як галчата, с утра до ночи есть просят…. И тогда пишов я на завод, пацаном. Но рослый був, каталем поставили. Та я тоби когдась рассказував… Так от, помню, мастер мене за шось ударыв. Просто так, почти ни за шо. А я – його… Ну, трохы не россчитав! – Лёвка распрямился, как бы озаренный видением. – Пытаешь, когда я счастлывый був? А от як мастера вдарыв, а вин з досок вниз полетив… Знав, шо буде мени каторга, а счаслывый. Потому шо поняв: пострадаю за справедлывость!