Игорь Болгарин - Горькое похмелье

– Тебя звать-то как, касимовский? – спросил Махно.

– Кто Иваном зовет, кто – Ваньком, а кто и Иваном Ерофеичем.

Опять рассмеялись. Но больше всех хохотал сам Ванёк. Он по характеру, видать, был природный вольнолюбец, шутник, балагур. Такие на войне в цене!

Под ними вдруг вздрогнула земля: взорвался динамит. Испуганные лошади прибавили шагу…

За всю зиму Владислав Данилевский так и не смог отыскать Махно. Мотался со своим маленьким кавалерийским отрядом по Екатеринославщине и за ее пределами, терял людей, сам был дважды ранен, наконец, его подобрала полуразгромленная буденновцами конная бригада генерала Барбовича. После тифа, перенесенного в нетопленной санитарной теплушке, вповалку с живыми и мертвыми, пережив все ужасы развала армии, которая держалась лишь на мужестве и самопожертвовании горстки фронтовиков, в марте двадцатого Данилевский оказался в Новороссийске, центре эвакуации деникинских войск.

Городок этот, пронизанный знаменитыми ледяными ветрами бора, переживал агонию. Он был заполнен беженцами, военными, больными, ранеными, которые жили и ночевали в домах, погребах, вагонах, конторах, заводских цехах, складских помещениях, сараях, на возах, под возами и просто на улице. Все понимали, что на пароходы попадет едва ли не четвертая часть, остальные были обречены. Все вокруг стонали, ругались, плакали, умирали, стрелялись, пьянствовали, совокуплялись, умоляли, бредили, мечтали о чуде, молились и ненавидели.

Ненавидели четырех человек: большевиков Ленина и Троцкого и своих генералов Деникина и Романовского, которые довели армию до развала. По ночам шла стрельба. Грабители стреляли в ограбленных, а патрули – в грабителей или в тех, кого таковыми посчитали.

Данилевский жил в какой-то халупе, полуземлянке, вместе с полудюжиной офицеров и младших чинов. От голода и слабости часто впадал в забытье. Иногда в кошмарном сне ему являлся погубитель семьи, воплощение зла Нестор Махно, маленький, злобный карлик, кривляющийся, неуловимый, похожий на джокера из дьявольской карточной колоды. Мария и дети ушли куда-то очень далеко, в прошлое, и сотни верст, уже заполненные красными, были непреодолимой преградой. Похоже, навсегда.

Он знал, что рано или поздно застрелится. И все-таки жил, понимая, что с этим всегда успеется. Когда были силы, куда-то ходил, доставал еду, несколько раз поел у знакомых конников Барбовича. Жил с ощущением стыда и позора. За себя, за армию, за командование, за страну. Парадокс: его спасала мысль о неизбежном самоубийстве. Это как бы снимало все мучительные вопросы и оправдывало его самого, позволяло не думать даже об унижениях.

Однажды в сумерках, раздобыв какой-то жалкий паек, уместившийся в карманах шинели, он шел по старым мосткам через болотистое низовье речки Цемессы. Навстречу ему шагал как бы его двойник: такого же роста, одетый в такую же потрепанную, длинную, до пят, кавалерийскую шинель, с лицом, полузакрытым башлыком. Они сближались медленно, как дуэлянты, и у обоих правая рука была в кармане, где, конечно же, находился револьвер. Здесь, у болот, убивали и грабили особенно часто, бросая трупы в жижу, откуда их и доставать-то было некому.

Каким-то шестым чувством, столь острым у ослабленных страданиями людей, Владислав, сблизившись, вдруг узнал этого человека. Может быть, что-то подсказали линии рта и подбородка, едва заметные под башлыком.

– Николай! – неуверенно назвал незнакомца Данилевский.

– Владислав?

Оба закричали от радости. Обнялись, едва не упав с узких мостков.

…Позже они сидели в подвальчике, набитом людьми, заполненном табачным дымом до ядовитости боевого отравляющего вещества. Густо обросший волосами грек, безразличный ко всему, принес им кувшин вина.

– Я заплачу́, – перехватив беспокойный взгляд Владислава, сказал Николай. – В этом Богом забытом городке вино купить можно, продукты – нет.

Когда-то они оба служили в Ахтырском гусарском полку, шефом которого была великая княгиня Ольга Александровна, родная сестра императора. В бою под Проскуровом оба были ранены. За ними ухаживала одна и та же сестра милосердия, очень внимательная, умелая и заботливая. Звали ее Ольгой Александровной, и была она дочерью императора Александра Третьего и родной сестрой Николая Второго. И еще она была давно, безумно и страстно, но не безнадежно влюблена в его товарища, Николая Куликовского, которого он и встретил случайно на мостках в Новороссийске. Тогда Николай еще был ротмистром. Муж великой княгини принц Ольденбургский ничего не имел против этого романа и даже позволил бы жене забеременеть от своего подчиненного, так как сам был увлечен своими молоденькими адъютантами и с женой не имел никакой близости.

Но давно мечтавшая стать матерью, тридцатидвухлетняя Ольга, человек глубоко верующий и нравственный, не могла себе позволить адюльтер. Она ждала от венценосного брата разрешения на развод с принцем и на брак с любимым человеком, хоть и не ровней. Ждала уже тринадцать лет…

В октябре шестнадцатого Данилевский снова был ранен, и их пути с Николаем Куликовским разошлись. Владислава увезли в Петроград, где врачи спасли ему руку. А дальше февральская кутерьма, новое назначение, штабная работа, и до Владислава доходили лишь слухи о Николае, достоверность которых проверить было невозможно. Иногда он вспоминал о своем фронтовом друге, человеке редкой цельности и порядочности, к тому же, на свою беду, однолюбе, не видевшем вокруг никого, кроме Ольги.

И вот теперь, в этом дымном новороссийском погребке, Владислав узнал о дальнейшей судьбе этих двух удивительных людей, Тристана и Изольды двадцатого века. После долгого молчания, пока они опорожняли кувшин – не потому, что не о чем было говорить, а потому, что слишком много нужно было друг другу сказать, – Владислав коротко спросил:

– Ну что?

Николай понял вопрос. Он коротко и смущенно засмеялся. В марте в Новороссийске вообще не смеялись. Могли принять за безумного.

– Как раз в октябре, вскоре после того, как тебя увезли в Петроград, император дал разрешение. И мы тут же обвенчались. А вскоре – отречение. – Куликовский вздохнул. – Перед большевистским переворотом Ольга родила сына. Назвали Тихоном.

Куликовский замолчал, а Владислав боялся спрашивать. Ну что хорошего могло случиться в семье Романовых после октября семнадцатого? Правда, кое-кому удалось уехать из Крыма, а все остальные были уничтожены. Варварски, жестоко, люто, издевательски. Почему должны были пощадить родную сестру Николая, порфирородную принцессу?

Волнуясь, теперь уже Владислав попросил еще кувшин «Абрау». От слабости он порядком захмелел, но решил, что лучше упасть в беспамятстве под столик, чем услышать то, что могло прозвучать.