Игорь Болгарин - Горькое похмелье

Штанкмахер был настоящим профессионалом. Он оценил и костюм Нестора, и его ботинки, пахнущие печкой, и неровно обрезанные волосы. Фотохудожник должен видеть детали.

Когда посетитель ушел, Штанкмахер довольно вытер изъеденные реактивами руки. Он избавил хозяина от нелепых объяснений, бессмысленной дуэли. И, кроме того, снимки действительно могут пригодиться. История часто вспоминает своих актеров уже после их ухода со сцены.

…Портреты Нестора с дочерью и без дочери действительно стали единственными профессиональными снимками, дошедшими до наших дней. Чудовищный шрам, изуродованная челюсть почти незаметны… Ценность этих работ выяснится позже. А в то время портреты были выставлены в витрине. С подписью: «Спустя годы. Известный анархист-атаман батько Махно в мирной парижской жизни» .

Через две или три недели эти фотографии увидел, случайно проезжая мимо фотоателье, Владислав Данилевский. Узнать адрес «анархиста-атамана» не составило труда: фотографии переслали Нестору по почте, сохранилась запись в книге учета и квитанции.

Не найдя больше никакой работы, Нестор занялся у себя в каморке ремонтом обуви. На «блошином рынке» отыскал металлическую лапу, купил остальные необходимые инструменты. Свет в каморке был тусклый. Он подбивал подметку, держа, как и все сапожники, гвозди во рту. Только это уже были не березовые, а железные гвозди…

Стук в дверь прервал его занятие. Гости были странные: Аршинов и вместе с ним кто-то хорошо одетый, по моде подстриженный, благоухающий.

Нестор присмотрелся.

– Вроде узнаю, – сказал он. – Господин Кущ? Роман Савельич, он же Мандолина! Садитесь, месье Кущ! Рад!

И, привстав, с нарочитой тщательностью протер грязной тряпкой сиденье табуретки. Мандолина же, вовсе не похожий на прежнего Мандолину, даже на прежнего Куща из Царицынской ЧеКа, зоркоглазый, умный, сдержанный, подошел к окошку и распахнул пошире форточку. В комнату тотчас ворвалось шарканье ног, запахи бензина, конского навоза и нечистот, которые здесь, словно в Средние века, частенько выплескивали из окон.

– Это вы напрасно, – сказал Махно. – Плюнуть могут.

– Вонь! – коротко объяснил Кущ. – Дышать нельзя.

– Это есть. Открылись старые раны… Свищи, извините. Говорят, и туберкулез принял также костную форму. Смердю! Советуют на Лазурный берег. В Ниццу. Неплохо было бы и в Швейцарию…

– Нестор, перестань! – оборвал его Аршинов. – Роман Савельевич и пришел для того, чтобы выяснить, в чем нуждаешься. Он – первый советник нашего посла.

– «Нашего»? Это чьего же? – удивленно спросил Махно.

– Ну да! Советской страны.

– Но я-то не ваш! Шо ж мне такое сделать, шоб снова стать вашим? Тут где-то Деникин! Его убить? Или Троцкого? Я видел его на киностудии. Мог дотронуться до него. Мог убить.

Мандолина осторожно присел на краешек табуретки, поднес ко рту платок.

– Помнится, мы с тобой были на «ты», – сказал он Нестору. – Так вот! Ты можешь вернуться на Родину. Пенсия. Крым. Санатории. Советская власть открыла много санаториев для трудящихся.

– И это за шо ж така милость? Или в порядке благотворительности?

– За что? Практически ни за что. Ты должен будешь написать несколько слов. Правдивых слов. Письмо. Мол, понял заблуждения, каюсь. Признаю достижения советской власти. Разве все не так? Вранья не требуем. Можешь здесь остаться. Тоже обеспечим пенсией. Небольшой. Но будешь жить в человеческих условиях.

– Достижения, говорите?.. А крестьянство, я читал, вы окончательно угробили. Превратили все-таки в пролетариев.

– Подожди. Нестор, – вмешался Аршинов. – С крестьянством все оказалось много сложнее, чем мы думали прежде. Что произошло? Крестьянство, которое, по сути, и составляло старую армию, бросило фронт. Вернулось с оружием домой. Отобрало земли у помещиков, у церкви, у кулаков. И захотело полной воли. Без повинностей, без обязанностей… – Аршинов жестикулировал, задумывался, смотрел в пол, в потолок, он сохранил все качества лектора, учителя, увлекающего аудиторию. – Почему крестьянскую армию громили и красные и белые? Потому что и те и другие были государственники, державники, понимали, что анархические вольности означают конец России. Крестьянство несет на себе историческую вину. Оно зарвалось! И вот дождалось того, что ему указали его место.

– Хлеба не будет, – печально сказал Махно.

– Будет! Все будет! Ты посмотри, что произошло после голода на Украине! И как быстро! ДнепроГЭС! Нет наших запорожских порогов. Под водой. А Киевская ТЭЦ? А киевский вокзал? А десятки новейших заводов?.. Шире гляди, Нестор! Сколько тракторов в степи! Твое же обиженное крестьянство посылает лучших своих сынов на учебу, и они превращаются в трудовую интеллигенцию. Театры, кружки по профессиям и увлечениям, вечерние школы. Я уже ездил. Видел своими глазами.

В течение всей этой речи Мандолина кивал головой, подтверждая правоту Аршинова. И в самом деле, в словах анархиста-теоретика был не только надуманный пафос. Из болота нищенской эмигрантской жизни Россия виделась сказочной страной. Не лапотно-балалаечной, а сияюще-электрической, как елка. Там действительно происходили огромные перемены. На фундаменте из костей строили промышленную державу.

– Постой, Петро Андреевич! – изумился Махно. – А ты шо? Назад в Россию?

– Подал заявление. Приняли. Вот Роман Савельевич поспособствовал. Обещают преподавательское место в Днепропетровске. Там теперь три института, в бывшем нашем Екатеринославе! И еще будут!

– Ну шо ж, – тихо сказал Нестор. – Я рад. Только шо-то не хочется.

– А что, парижская нищета лучше? – спросил Аршинов. – Надо признать заблуждения. Большевики победили неслучайно!

Махно сидел, задумавшись.

– Ну, думай! – Кущу уже не терпелось покинуть полуподвал с его ароматами. – Адрес знаешь. Рю-Гренель.

– Прощай, Нестор! – заторопился и Аршинов. – Прошлое – это прошлое…

– Прощай! – безразлично ответил Махно. – Привет Бутырке.

Аршинов вздрогнул и вышел.

– Мандолина! – остановил своего давнего тюремного приятеля Куща Махно. – Скажи, а можешь ты, советник, человек генеральского звания, на губах сыграть, як когда-то бывало? Вернуть юность?

И холеный советник, отбивая чечетку и издавая удивительные звуки, перебирая пальцами губы, пошел к двери. Остановился, произнес на прощание:

– А мать твоя еще жива. Правда, старая очень. Но советская власть ей помогает. Несмотря ни на что… Сына хочет увидеть. – И он тихо закрыл за собой дверь.

Махно остался в задумчивости. Потом снова придвинул к себе железную сапожную лапу.

В Париже наступила зима. Голые деревья. Иногда легкий снежок лежал по краям мостовых. Он чуть светился в вечерней темноте. К утру его уже не было.