Игорь Болгарин - Горькое похмелье

В полуподвале Махно горела крошечная печка. Нарезанные аккуратными плашечками, одна в одну, дрова были словно игрушечные. Махно лежал на своей дощатой кушетке, дышал тяжело, ему было не до работы… Запотевшее окно было прочерчено извилистыми линиями потеков.

Раздался стук в дверь. Но Махно не ответил: кому нужно – войдет.

Высокий, чуть сутуловатый Данилевский ступил в полуподвальчик. Нестор смотрел на него, не узнавая.

– От Куща? – спросил он сипло.

Человек подошел к маленькому продолговатому оконцу, забрызганному грязью. Но свет все-таки упал на его лицо.

– Пан Данилевский! – узнал его Махно и даже будто обрадовался этой встрече. – Да, я живой!.. Шо, убивать меня пришел?

Бывший полковник стоял в комнатке, головой едва не доставая потолка. Внимательно смотрел на Нестора. Старался почти не дышать тяжелым воздухом.

– А убивать-то… и некого. Нету меня!.. Я даже радый был бы, шоб ты меня убил. Но не убьешь – некого… Опоздал!

И Махно стал, тяжело и натужно кашляя, смеяться.

Данилевский молчал. Он не склонен был говорить. Не для того пришел сюда. Но действительно опоздал. Перед ним, завернувшись в какое-то тряпье, лежал тяжело больной, явно обреченный карлик.

Полковник повернулся и вышел. Послышался гул отъезжающей машины. Мелькнул свет фар…

На берегу Сены он остановил свой «рено», вышел из машины, достал револьвер. Сдвинув барабан, стал выщелкивать патроны. Они с глухим стуком катились к краю тротуара и почти неслышно соскальзывали в воду. Один за другим. Только слабые круги разбегались по тихой воде и заставляли подрагивать огни только что вспыхнувших фонарей. Потом он подержал револьвер на ладони, словно взвешивая, и вдруг резко и сильно швырнул его далеко от себя… Всплеск!..

Сколько тайн лежит там, на дне реки?

…Нестора знобило. Он укутался пледом. Блики от огня в печке время от времени освещали его лицо.

Он лежал неподвижно. Думал. О чем? Кто знает. Может, о том далеком времени, когда он играл в заводском театре Красную Шапочку и верил в сказки, в светлые мечты. Слушал вдохновенные речи Антони о грядущем рае. «Надо только не бояться хаоса, крови».

Хаоса и крови было достаточно. Но ничего не сбылось…

Умирал он в полном одиночестве. В Париже, в тридцать четвертом. Скоро ему должно было исполниться сорок шесть.

Галина Кузьменко уже фактически бросила его и сошлась с владельцем прачечной, у которого работала. Он не видел и дочки, составлявшей теперь весь смысл его жизни.

С новой силой разыгрался туберкулез, гноились раны, язвы. Его поместили в больницу-приют для бездомных Тенон.

Российская Гражданская война всё ещё продолжалась. Теперь уже в Париже. Здесь все время кого-то похищали, в кого-то стреляли. А он был никому не нужен.

В приюте к нему опасались подходить из-за вони. Он сгнивал до погребения, ещё при жизни он стал пищей червей.

Совсем недавно за ним гонялись две Конных армии, два конных корпуса, шестнадцать дивизий, неисчислимое количество истребительных и карательных отрядов, бронепоезда, аэропланы. Его личными врагами были Ленин и Троцкий, дважды объявлявшие его вне закона. Великая честь!

Было время, при личной встрече, он спорил с Лениным…

Теперь же Ленин лежал в хрустальном гробу, при почетных часовых. Троцкий витийствовал в Париже, собирая толпы последователей. Военачальники, гонявшиеся за Махно, ждали тридцать восьмого года.

А он сгнивал. Кончились погони. Кончилась и его главная армия – крестьянство. В судорогах оно входило в новую эру коллективизации, растеряв от голодомора и раскулачивания последних своих активных, действенных бойцов, производителей хлеба и молока. Молодежь же покидала свои села, уходила в города, оседала там, приобретая новые профессии. Россия, как и наметили большевики, все больше становилась рабоче-крестьянской.

Вождь без армии, Нестор Махно уже никому не был нужен.

…Русская община, состоящая главным образом из бывших офицеров, не позволила похоронить Нестора Махно на недавно возникшем неподалеку от Парижа русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Небогатое французское анархическое общество не смогло купить клочок земли для его могилы. И тело Нестора кремировали и похоронили в колумбарии парижского кладбища Пер-Лашез. 6685 – номер его захоронения. Погребальную нишу закрыли патинированной под старую бронзу доской с его портретом. Волею посредственного скульптора лицо Нестора Махно было облагорожено, омоложено и упрощено. Даже металл не смог передать неистовость взгляда батьки Махно…

В 1920 году «последний поэт деревни» (по его собственному утверждению) Сергей Есенин написал короткую поэму «Сорокоуст», где говорится о жеребенке, пытающемся догнать «чугунный поезд».

Много позднее стало известно о письме поэта, в котором он заявляет, что, создавая поэму, думал о Махно. Конечно, «милый, смешной» – это не о вожде крестьян-анархистов. Но родственную душу защитника старого, уходящего крестьянства Есенин распознал. За водопадом крови, пролитой Нестором и его сподвижниками, он углядел беззащитность и наивность, нечто жеребячье, детское.

И дальнейшую, нынешнюю судьбу переведенного в пролетарии крестьянина тоже предугадал:

Авторы считают необходимым сделать пояснения, чтобы предупредить некоторые полемические отзывы.

Прежде всего: наш роман – не документальное повествование. Вместе с тем он основан на подлинных фактах, исследованиях, которые в большинстве своем стали известны в последнее десятилетие. Увы, это обычная практика: даже серьезные изыскатели зачастую из-за отсутствия документов вынуждены идти по пути легенд. Подлинных документов, касающихся Нестора Махно и крестьянского движения под его предводительством, и сегодня не так уж много. Больше всего никем и ничем не подтвержденных материалов появилось в послереволюционное время. Главным образом это были откровенные фальсификации: «воспоминания» откуда-то вдруг возникших в большом количестве различных родственников, друзей и сослуживцев Нестора Махно.

Разгребать эти нагромождения лжи ещё предстоит будущим биографам батьки. Далеко не простые головоломки при написании романа зачастую пришлось решать и нам. В тех случаях, когда легенды вступали в противоречие с реальными фактами или же когда документы были явно сфальсифицированы, мы тоже порой были вынуждены создавать нечто вроде своей легенды, не противоречащей, впрочем, логике событий. Ради придания цельности повествованию, а также из этических соображений мы изменили фамилии отдельных действующих лиц. Законы жанра потребовали от нас группировки событий и отказа от некоторых повторов, особенно это относится к боевым эпизодам.