Сергей Удот - Ландскнехт шагает к океану

Только в лабиринте незнакомых улочек, на сыром морском ветру, Михель немного опамятовался. Триста не триста, как предрекал Макс, но пятьдесят пять-то пистолей имеем. Михель! Ты же никогда таких денег в руках не держал. Кстати, кошелёк до сих пор зажат в руке, привлекая алчные взоры. В ближайшей таверне за стаканом горячего грога — Михель решил отныне приучаться исключительно к морским напиткам — он окончательно успокоился и прикинул дальнейшие шаги собственного бытия. Приодеться, безжалостно расставшись с надоевшими лохмотьями. Причём не броско и пышно — наличность позволяла — а обычно, как моряки ходят. Снять комнату поближе к порту. Припрятать большую часть денег. Заказать службу — помянуть Макса, Фердинанда и прочих. Посетить побольше матросских кабачков: послушать, чем народ дышит, какие корабли нахваливает, какие, наоборот, костерит.

Как сказано, так и сделано.

Михель не спеша обходил портовые кабачки и вертепы, не забывал фрахтовые конторы. Пил в меру, ещё меньше говорил, больше слушал, оглядывался, охотно знакомился, не скупясь на угощение. Пару раз показал, что и сам не лыком шит. Однако крепких кулаков и обычных ландскнехтских талантов здесь оказалось явно недостаточно. Редкие предложения отметал: то не туда шли, то корабль не тот, то команда неподходяща. Зазывали, к примеру, в морскую пехоту на конвойный фрегат конвоировать «толстопузых купцов», везущих из-за далёких морей пряности, шёлк, чай. Но на военном корабле враз можно угодить на нок-рею либо под киль [184], причём не только за такую «малость», как вооружённый мятеж. Ещё проще угодить за борт с привязанным к ногам пушечным ядром: свирепое солнце, недостаток свежей еды и питья, неведомые болезни требовали и собирали со всех судов за проход в тех водах обильную дань. А шторма, а пираты? За те же гроши, да вместо твёрдой земли — шаткую палубу. Если идти, то не охранять, а нападать. Вон, славный Пит Хейнс нагрел испанцев сразу на двенадцать миллионов [185]. За таким молодцом Михель бы в огонь и в воду. Но новичка в такую авантюру ни за что не возьмут, сами моряки говорят, что подобный фарт выпадает раз в полстолетия, значит, Михелю уже не дождаться. И основное: как Михель насмотрелся властей и командиров всяких, то может спорить с кем угодно — из того золота и серебра миллионов одиннадцать с гаком заграбастала казна, остальным же «щедро» поделилась с флотскими, так что военный флот отпадает по всем причинам.

Слава Богу, денежки завелись, так что можно покочевряжиться, выбирая. Кроме того, Михель, как человек, в морских делах неопытный, предпочитал всю подготовительную работу провести на берегу: узнать от излишне откровенных под влиянием рома моряков, какая команда донельзя недовольна своим капитаном, шкипером или патроном, кто из них не прочь поменять флаг и род занятий, раззадорить и сплотить таких недовольных в послушную стаю, чтобы там, в далёком море, хватило пары слов для переселения в капитанскую каюту.

Изредка, правда, Михеля пробирала дрожь, что кольцо царицы Чумы, как он продолжал считать, с ним в одном городе, куда он, кстати, сам его и доставил. Значит, жди большой Беды.

Посему, продирая утром глаза, Михель первым делом, выглядывал в окно, каждый раз обмирая сердцем в ожидании чёрного знака [186].

Иногда нестерпимо тянуло к знакомой лавчонке: попытаться сторговать заветное колечко обратно. Михель даже воочию представил, как перепуганный хозяин с ужасом отшвыривает перстень, когда узнает, при каких обстоятельствах Михель им завладел. Мелькнула даже мысль сделать его «вечно возвращающимся», как в какой-то сказке, но он тут же её отверг: ведь рано или поздно такая штучка обратится против своего хозяина. И Михель понял, что окончательно успокоится, когда между ним и зловещим перстнем будет дней пятьдесят солёной воды.

Не привыкнув иметь на руках столь большие суммы, Михель щедро швырял денежки направо и налево, твёрдо помня, что скопидомство не входит в число ландскнехтских добродетелей. Стал и поигрывать помаленьку, и опять же с целью за игрой выведать что-нибудь стоящее. Впервые в жизни он оказался совершенно свободным. Ни работать на земле, ни трудиться на поле брани, ни топать в тревожную неизвестность, ни мёрзнуть в карауле, ни торчать на аппеле. Даже ломать голову, где бы поесть-выпить хотя бы раз в день, не надо. И Михелю этот отпуск внезапно жутко понравился. Так ведь у «морских братьев» и должна быть столь славная житуха. Сходил в море — утопил зазевавшегося купчишку — поделил добычу по справедливости — гулевань на бережку.

Решено: сижу на месте, пока в кармане плюхается хоть один дукат. И если так и не подвернётся ничего подходящего — на первый борт и как в омут головой. Так полагал Михель, но жизнью людской заобычно распоряжается его всемогущество Случай...

Гулял как-то пьяненький Михель по городу, вроде как бы протрезвляясь бесцельно, да ноги сами принесли к знакомой лавке. А перед входом кучка народа о чём-то скорбно переговаривается. У Михеля сердце так и оборвалось — вот оно, началось.

— В чём дело, почтеннейшие? — стараясь говорить как можно медленней и ровней, поинтересовался Михель, которого бросало то в жар, то в холод.

— Старый Ицхак, жид вечный, ноги протянул, — сплёвывая сквозь зубы, протянул один давненько небритый тип, явно проведший последнюю ночь в придорожной канаве, и почему-то по-приятельски подмигнул Михелю. Вообще-то шапочный знакомый, портовый бродяга, раскрутивший вчера Михеля на пару кружек пива и надеющийся улучшить сегодня это достижение. Но Михель, в таком состоянии, не признал бы, верно, и мать родную. Побледнев как полотно, Михель пытался что-нибудь произнести, однако лишь беззвучно открывал и закрывал рот, затем развернулся и что было сил припустил вниз по улице.

— Зарезали его вчера ночью и всю лавку обчистили, — слова бродяги в спину Михель уже не услышал.

Вперёд! Вперёд! Быстрее! В порт! На первый отходящий борт! Барахлишко в комнате осталось: плащ там новёхонький, рубашки, ещё что-то? И Бог с ними! Чума в затылок дышит. По дороге, запыхавшись, Михель заскочил всё-таки в таверну, одним духом осушил кружку, затем, подумав, потребовал рому — лучшее средство от любой заразы. Не успела поданная порция рухнуть в могилу желудка, как Михель был уже на улице.

Сколь ни спешил он, шлюшке, вертевшейся рядом и намётанным глазом определившей, что новоприбывший не клиент и не в себе, удалось, пользуясь его лихорадочным состоянием и торопливостью, сменить дислокацию Михелева кошелька. Из его кармана — себе под юбки. Причём как большинство завсегдатаев, так и кабатчик прекрасно разглядели эту манипуляцию, но не подали и голоса. Первые знали, что к вечеру будут, благодаря своей безъязыкости, изрядно навеселе, второй — что, сколько бы ни было денег в кошельках подобных растяп, все ссыплются к нему на стойку.