Уилбур Смит - Когда пируют львы. И грянул гром

Едва живой от усталости и от переживаний, Шон пошел наверх. Ступенькам, казалось, не будет конца.

Он открыл дверь номера, и навстречу ему встала Кэнди. В груди его снова блеснула надежда.

– Ну что, говори! – с нетерпением промолвил он.

– Нет, – быстро ответила она. – Нет, Шон, мне очень жаль.

Он рухнул в первое подвернувшееся кресло. Кэнди налила Шону выпить из графина, стоящего на письменном столе. Он благодарно улыбнулся и сделал большой глоток. Кэнди села перед ним на корточки и, не обращая внимания на его протесты, сняла с него сначала один сапог, затем другой. Потом, взяв свой стакан, опустилась на стул.

– Прости меня, я вчера пошутила, – тихо извинилась она. – Я не понимала, как сильно ты ее любишь.

Она подняла стакан:

– За скорое окончание поисков.

Шон снова выпил, глотнув сразу полстакана.

– Ты действительно так ее любишь, правда? – спросила Кэнди.

– Она моя жена! – резко ответил Шон.

– Но ведь не только за это, – гнула свое Кэнди, понимая, что очень рискует: несмотря на усталость, Шон легко может взорваться.

– Да, я люблю ее. Только сейчас я стал понимать, как сильно я ее люблю… я люблю ее так, как больше никогда, наверное, не смогу полюбить.

Он осушил стакан и уставился на него; несмотря на загар, лицо его казалось серым, а глаза потемнели от горя.

– Любовь, – проговорил Шон. – Любовь. – Он повторил это слово, словно взвешивал его на незримых весах. – Это слово покрыли грязью… любовью торгуют в Оперном театре… его так часто повторяют, что сейчас, когда я говорю «я люблю Катрину», эти слова не могут передать, что я чувствую на самом деле. – Шон с силой отшвырнул пустой стакан, тот ударился о дальнюю стену и с треском разбился вдребезги. Слышно было, как в спальне зашевелился Дирк, и Шон понизил голос до яростного шепота: – Я так ее люблю, что, когда про нее думаю, все внутри переворачивается. Я так ее люблю, что мысль о том, что я могу ее потерять… Лучше мне умереть, чем это. – Он сжал кулаки и всем телом подался вперед. – Теперь я ее не потеряю, клянусь Богом, я найду ее, а когда найду, выскажу ей все это. Выскажу все, как сейчас тебе. – Нахмурившись, он помолчал. – Мне кажется, я ни разу не сказал ей: «Я люблю тебя». Не любил этого слова. Говорил: «Будь моей женой», говорил: «Радость моя», но прямо о любви никогда не говорил.

– Может, отчасти поэтому она и ушла, Шон. Потому что ты никогда этого не говорил, и она думала, что любви у тебя никакой нет.

Кэнди смотрела на него странным взглядом: в глазах ее читались и жалость, и понимание, и – легкой тенью – страстность с тоской пополам.

– Я найду ее, – повторил Шон, – и все скажу ей… если только не поздно.

– Найдешь, еще не поздно и не будет поздно. Не провалилась же она сквозь землю… Она будет рада тебя послушать. – Кэнди встала. – А теперь советую отдохнуть, впереди у тебя тяжелый день.

Шон, не раздеваясь, уснул прямо в кресле. Каждые несколько минут сон его прерывался, и он пребывал в состоянии между сном и явью. Уходя, Кэнди прикрутила газ до минимума, и свет лампы тусклым пятном падал на стол. Библия Катрины оставалась лежать там, где она ее оставила, и всякий раз, когда Шон просыпался, ему на глаза попадалась эта толстая книга в кожаном переплете. В последний раз он проснулся перед самым рассветом и понял, что больше уснуть не сможет.

Шон встал. Все тело его болело, в глаза словно насыпали песку. Он подошел к газовому светильнику и включил его на полную мощность. Рука его как бы случайно опустилась на Библию. Гладкий кожаный переплет был прохладен на ощупь. Он открыл ее, и у него перехватило дыхание.

Под именем Катрины стояла свежая запись, сделанная аккуратным округлым почерком, – синие чернила еще не успели потемнеть: она записала дату своей смерти.

Он смотрел на страницу, и ему казалось, что она медленно растет перед ним; скоро она заняла все поле зрения. В ушах его вдруг зашумело – так шумит река в половодье, – но поверх этого шума ему послышались голоса:

«Шон, пойдем отсюда. Это нехорошее место. Прямо как могила» .

«Больше всего на свете ей нужна любовь» .

«Не провалилась же она сквозь землю» .

И собственный его голос:

«Если только не поздно… если только не поздно…»

Едва забрезжило утро, Шон был уже возле развалин административного здания шахты «Глубинные горизонты Кэнди». Он спрыгнул с лошади и побежал по высокой траве к отвалу шахты. Ветерок, несильный, но холодный, шевелил верхушки травы и зеленую шаль Катрины, которая зацепилась за опоясавшую ствол шахты колючую проволоку. Под этим ветерком концы шали взлетали, словно взмахивала крыльями большая хищная птица зеленого цвета.

Шон перелез через ограду и заглянул в отверстие шахты. В одном месте трава была оборвана у самого корня, словно кто-то, падая вниз, схватился за нее.

Освободив шаль от колючей проволоки, Шон скомкал ее в кулаках, затем протянул руку над черной бездной и позволил ткани упасть. Исчезая в темном провале шахты, шаль расправилась на лету, и ему показалось, что он видит зеленые глаза Катрины.

– Зачем? – прошептал Шон. – Зачем ты это сделала с нами, любовь моя?

Он повернулся и, спотыкаясь на неровной земле, побрел обратно к лошади.

Мбежане ждал его в гостинице.

– Запрягай лошадей, – сказал Шон.

– Нкозикази?..

– Запрягай лошадей, – повторил Шон.

Он взял Дирка за руку, и они направились вниз. Шон заплатил по счету, и они с сыном вышли из гостиницы. Мбежане уже ждал их, сидя на козлах.

Шон сел в карету и усадил Дирка на колени.

– Обратно в Преторию, – сказал он.

– А где мамочка? – спросил Дирк.

– Она с нами не поедет.

– Мы что, поедем одни, без нее? – не отставал Дирк.

Шон устало кивнул:

– Да, Дирк, мы поедем одни.

– А мамочка скоро приедет?

– Нет, Дирк. Не скоро.

Все кончено, думал Шон. Все позади – мечты, радость, любовь. Сейчас он не чувствовал боли, мешало слишком сильное потрясение; боль придет потом, гораздо позже.

– Папочка, зачем ты так крепко меня обнимаешь?

Шон ослабил объятие и заглянул в лицо мальчику, сидящему у него на коленях. Это еще не конец, вдруг пришло ему в голову. Это лишь новое начало.

«Теперь мне нужно время, чтобы залечить эти раны. Время и тихое место, чтобы отлежаться. Меня дожидаются пустые фургоны, и я должен снова вернуться туда, где не ступала нога человека… Может быть, пройдет год, когда я залечу раны и снова стану здоров, чтобы начать все сначала; я вернусь с сыном в Ледибург, мой родной Ледибург, к брату Гарри», – думал он.

И вдруг на него снова нахлынуло все случившееся, накрыв, как стеной, сильной тошнотворной болью. Его охватил страх. «Господи, – впервые в жизни взмолился он, – дай мне силы перенести все это».