Уилбур Смит - Когда пируют львы. И грянул гром

– Каждый раз, когда я прошу тебя о чем-то, у тебя находятся отговорки. Делай, что я сказал.

Взгляды отца и сына скрестились; глаза Шона горели, взгляд Дирка был возмущенно-обиженный и угрюмый. С тревогой в груди Шон узнал этот взгляд. Предстояло выдержать еще одно испытание воли: у кого сильней; такое между ними теперь случалось все чаще. Чем закончится это? Тем, чем заканчивалось большинство из них? Признает ли мальчишка поражение, или снова придется прибегнуть к плетке? В последний раз это было две недели назад, когда Шон выговаривал Дирку за то, что тот плохо обращается со своей лошадкой, и речь шла о каком-то сущем пустяке. Дирк стоял и угрюмо слушал, пока Шон не закончил, а потом, ни слова не говоря, направился к фургонам. Шон скоро забыл о разговоре; он стоял и о чем-то болтал с Мбежане, как вдруг из лагеря донесся пронзительный вопль, – так кричат от боли. Шон сразу помчался на крик.

В центре круга, образованного фургонами, стоял его сын. Лицо его все еще пылало от злости, а у ног лежало крохотное тельце жалобно скулящего щенка-сосунка – ребра его были переломаны ударом ноги Дирка.

Шон так разозлился, что побил сына, но даже в гневе он использовал для этого не длинную и тонкую плеть из бегемотовой кожи, ударом которой можно перерубить полено, а простую веревку. Потом отправил Дирка в свой фургон.

В полдень он послал за сыном и потребовал, чтобы тот попросил прощения за проступок. Но Дирк, угрюмо стиснув зубы, без единой слезинки в глазах отказался наотрез.

Шон снова его поучил, опять веревкой, но на этот раз без гнева, просто для порядка. Но Дирк остался непреклонен.

Наконец, совершенно отчаявшись, Шон прибег к помощи плетки. Все десять ударов, когда плеть, со свистом рассекая воздух, с резким щелчком шлепалась по голым ягодицам, Дирк пролежал без единого звука. Только тело при каждом ударе слегка подергивалось, но ни слова не вырвалось из его губ. Шон бил, чувствуя в груди тяжесть; пот стыда и вины заливал глаза. Крепко сжимая рукоятку плетки, он бил, механически делая взмахи, и в душе ненавидел сам себя.

Когда же Дирк наконец вскрикнул от боли, Шон выронил плеть, отступил и, тяжело дыша, прислонился спиной к борту фургона; он пытался подавить подступившую к горлу кислую тошноту.

А Дирк вскрикивал снова и снова, и тогда Шон подхватил его и прижал к груди.

– Прости меня, папа! Прости меня! Я никогда больше не буду так делать, честное слово! Я люблю тебя, больше всех я люблю тебя и никогда не буду так делать! – кричал Дирк, прижимаясь к нему, а Шон обнимал его еще крепче.

После этого случая зулусы несколько дней не улыбались при виде Шона и сами с ним не заговаривали, ограничиваясь ответами на отданное им распоряжение. Все до единого, включая Мбежане, всячески хитрили, плутовали, лгали и тайком делали все для того, чтобы исполнить любое желание Дирка Кортни в ту же минуту, как он его выскажет. Они могли возненавидеть всякого, кто лишал мальчика его привилегий, и Шон тут не стал исключением.

Все это случилось две недели назад. «И что же теперь, – думал Шон, глядя на сердито искривленные губы сына, – снова придется повторить то же самое?»

И вдруг Дирк улыбнулся. Столь резкая смена настроения сына всегда слегка озадачивала Шона, поскольку, когда Дирк улыбался, с губами его волшебным образом становилось все в порядке. Мальчик обладал воистину неотразимой улыбкой.

– Хорошо, папа, я все сделаю.

Он весело, будто сам вызвался исполнить поручение, пришпорил лошадку и поскакал к фургонам.

– Ну и нахал… шельма! – хрипло пробормотал Шон, скорее чтобы угодить Мбежане. Но при этом спросил себя, какова его, отца, доля вины в том, что сын вырос таким.

Для этого мальчишки фургон был родным домом, а вельд – школой, товарищами его были взрослые мужчины, которыми он повелевал по неоспоримому праву рождения.

С тех пор как четыре года назад умерла его мать, он не знал ласкового, нежного женского влияния. Что ж тут удивляться дикости этого звереныша!

Шон постарался поскорей отогнать воспоминание о матери Дирка. Здесь он тоже осознавал за собой вину; чтобы хоть немного примириться с этим чувством, ему потребовалось несколько лет.

Она уже давно мертва. Толку мало мучить себя угрызениями совести. Прочь уныние, оно мешает радостному чувству, которое охватило его несколько минут назад. Он шлепнул лошадь по шее свободным концом поводьев и выехал на дорогу: теперь путь лежал на юг, к линии низких холмов на горизонте, туда, где их ждет Претория.

«Да, что и говорить, дикарь у меня сыночек. Но когда доберемся до Ледибурга, он станет другим, – старался успокоить себя Шон. – Пойдет в школу, там из него выбьют весь этот вздор, да и я дома постараюсь – вколочу в него хорошие манеры. Нет, с ним будет все нормально».

В тот вечер, 3 декабря 1899 года, Шон спустил свой караван вниз по склонам холмов и встал лагерем на берегу речки Апиес. Шон с Дирком перекусили с дороги, и Шон отправил сына спать. Потом в одиночку взошел на гребень холма и посмотрел на север, откуда они приехали. В лунном сиянии необъятная, молчаливая земля казалась серебристо-серой. «Прощай, прежняя жизнь», – подумал он и, повернувшись к северу спиной, стал спускаться навстречу манившим его из долины внизу огням большого города.

Шон приказал Дирку оставаться в лагере, но неприятный осадок остался, и, когда он пересек мост через Апиес и въехал в город, настроение у него испортилось. Рядом с ним трусил, стараясь не отставать, Мбежане.

Погруженный в свои думы, Шон свернул на Чёрч-стрит и только тут обратил внимание на необычное движение вокруг. Большая колонна всадников, обгоняя его со спутником, оттеснила их к краю дороги. Шон с любопытством наблюдал за этими людьми.

Это были простые бюргеры – кто в домотканой одежде, а кто в костюмах, купленных в магазине. Они ехали строем, который при некотором воображении можно было назвать колонной по четыре. Но любопытство Шона возбудило не это, а количество этих людей. По дороге двигалось не меньше двух тысяч всадников, а пожалуй, и больше, самого разного возраста, от парней до седобородых мужиков. Грудь каждого украшал патронташ, набитый боеприпасами, а возле левого колена торчал из футляра приклад с поворотным затвором винтовки Маузера. К седлам были привязаны одеяла в скатку, у пояса брякали фляги и котелки. Сомнений не было: мимо него проехала воинская часть.

Стоящие на тротуаре женщины и несколько мужчин комментировали увиденное:

– Geluk hoor! [47]Молодцы, метко отстрелялись.

– Spoedige terugkoms [48].

А солдаты смеялись и тоже кричали что-то в ответ. Шон наклонился к хорошенькой девушке, стоящей рядом с его лошадью. Она с улыбкой размахивала красным платочком, но Шон вдруг увидел, что на ресницах ее висят капельки слез, как роса на листьях травы.