Уилбур Смит - Когда пируют львы. И грянул гром

– Возвращаемся, надо его найти, – сказал Шон.

Он схватил винтовку и двинулся обратно. Мбежане пошел следом.

Даффа они нашли скоро: он сидел в зарослях, рядом лежала винтовка. А он прильнул губами к горлышку бутылки с водой. Увидев Шона, он оторвался от бутылки и помахал ею другу:

– Привет! Вот идет герой-победитель!

В глазах его было что-то такое, чего Шон прочитать никак не смог.

– Что, промазал? – спросил Шон.

– Да, – ответил Дафф, – промазал.

Он поднял бутылку и снова стал пить. И вдруг Шона охватило отвратительное чувство стыда. Он опустил глаза, не желая, чтобы Дафф видел, что он заметил его трусость.

– Вернемся к фургонам, – сказал он. – За бивнями приедет Мбежане с вьючной лошадью.

На обратном пути рядом они уже не ехали.

Когда вернулись в лагерь, было уже почти темно. Передав лошадей одному из зулусов, они помылись в тазе с водой, который приготовил для них Кандла, потом пошли посидеть у костра.

Шон налил бренди, уделяя внимание исключительно стаканам, – на Даффа он старался не смотреть. Сидя рядом с ним, он испытывал сейчас чувство неловкости. Надо поговорить с ним об этом, но как, с чего начать? Значит, Дафф испугался, проявил малодушие… Шон стал искать ему хоть какое-нибудь оправдание. А вдруг у него случилась осечка? Или его, Шона, выстрел помешал Даффу прицелиться? Мало ли что могло случиться. Но что бы там ни было, Шон твердо решил не оставлять этого дела так, как есть, – между ними не должно быть никаких недомолвок. Они как следует потолкуют обо всем и забудут. Он протянул Даффу стакан и улыбнулся.

– Вот это правильно, улыбайся и ни о чем не думай, – сказал Дафф, поднимая стакан. – Пью за тебя, отважного охотника. Черт возьми, как ты мог это сделать?

Широко раскрыв глаза, Шон посмотрел на друга:

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ты знаешь, что я хочу сказать. Что, небось совесть замучила, черт побери? Даже в глаза не смотришь. Как ты мог? Как только рука у тебя поднялась на этих прекрасных животных… да что там – как ты мог получать от этого удовольствие?

Шон быстро опустился на стул. Он не мог понять, какое из чувств, охвативших его сейчас, сильнее – облегчение или удивление.

– Знаю, что ты сейчас скажешь, – быстро продолжил Дафф, – все это я уже слышал от своего дорогого папочки. В один прекрасный вечер, после того как мы затравили лисицу, он мне все это доходчиво объяснил. Когда я говорю «мы», я имею в виду двадцать взрослых мужчин на лошадях и сорок гончих собачек.

Шон еще не успел оправиться от шока: он только что готовил себя к роли прокурора, а тут вдруг сам попал на скамью подсудимых.

– Ты что… неужели не любишь охоту? – не веря собственным ушам, спросил он; с таким же успехом он мог бы спросить «неужели не любишь кушать?».

– Я успел забыть, что это такое, – ответил Дафф. – Увлекся… видя, как ты возбужден… но когда увидел, как ты убиваешь, все сразу вспомнилось. – Дафф отхлебнул бренди и уставился на огонь. – У них ведь не было ни единого шанса спастись. Они мирно спали, а ты вдруг начал рвать их своими пулями, как гончий пес рвет бедную лисицу. У них не было ни единого шанса.

– Но, Дафф, при чем здесь шансы, я и не собирался устраивать состязание.

– И это понимаю, папочка объяснил. Это такой ритуал… священный обряд, посвященный Диане. Жаль, что он не мог объяснить этого самой лисице.

Шон уже начинал злиться:

– Мы прибыли сюда за слоновой костью, этим я и занимаюсь теперь.

– Ты еще скажи, что убил этих слонов только из-за их зубов, дружок, а я тогда назову тебя лжецом. Ведь тебе это очень нравилось. Боже мой! Видел бы ты свое лицо… да и рожу своего дикаря, черт бы его побрал.

– Хорошо! Да, я люблю охоту, а из тех, кто не любит – а я таких много встречал, – каждый второй трус! – выкрикнул Шон.

Дафф побледнел и посмотрел в глаза Шону.

– Что ты хочешь этим сказать? – прошептал он.

Они уставились друг на друга, и сейчас Шон должен был выбирать: дать ли волю своей злости или сохранить дружбу Даффа, поскольку на языке у него уже вертелись слова, которые способны разрушить ее навсегда. Усилием воли он расслабил пальцы, судорожно вцепившиеся в подлокотники кресла.

– Я говорю не о тебе, – сказал он.

– Надеюсь. – На лице Даффа снова заиграла улыбка, хотя понятно было, что в любой момент она может снова исчезнуть. – Объясни-ка мне лучше, дружок, почему ты любишь охоту. Я постараюсь понять, только не жди от меня, что я стану с тобой охотиться.

Объяснять, что такое охотничья страсть, описывать это чувство человеку, который лишен его от рождения, все равно что слепому рассказывать, что такое цвет.

Прилагая отчаянные усилия, чтобы молчать, Дафф слушал, как Шон, мучительно подыскивая слова, говорил о волнении, о том, что кровь словно закипает в жилах и все тело поет от восторга, что все органы восприятия обострены до предела, когда ты без остатка охвачен чувством столь же древним и первобытным, как желание спариваться. Шон пытался показать ему, что преследуемый зверь настолько благороден и прекрасен, что желание выследить и убить его не имеет сознательной жестокости, скорее так проявляется любовь к нему, страстная любовь и желание получить то, что ты любишь. Любовь настолько всепоглощающая, что для своего осуществления она нуждается в окончательном и бесповоротном акте убийства, который завершается смертью жертвы. Уничтожая что-то, человек всегда чувствует, что он уничтожает нечто принадлежащее ему одному. Возможно, это эгоизм, но ведь инстинкт действует за пределами этики. Для Шона это всегда было ясно как божий день, в глубине души он ни на мгновение в этом не сомневался, хотя никогда прежде не пытался выразить это словами. Теперь же он спотыкался, подбирая нужные слова, порой говорил темно и невнятно, помогал себе жестами и повторялся. Завершив наконец свою речь, по лицу Даффа он понял, что нисколько его не убедил.

– Надо же, неужели ты тот самый джентльмен, который боролся с Градски за права человека, – тихо сказал Дафф, – который толковал о том, что делать людям больно – нехорошо?

Шон открыл было рот, чтобы возразить, но не успел.

– Ладно, – продолжил Дафф, – добывай для нас слоновую кость, а я тем временем поищу золотишко – и каждый займется тем, что ему больше по вкусу. Я прощу тебе твоих убитых слонов, как ты простил мне мою Кэнди, и мы останемся равными партнерами. Согласен?

Шон кивнул, и Дафф поднял стакан.

– Тут уже пусто, – сказал он. – Сделай милость, дружок, налей.

Их споры никогда не оставляли неприятного осадка, обид в результате недосказанных слов или мучительных неясностей. Друг в друге им нравилось то, что их сближало, а различия в характере и вкусах они принимали как должное. И когда после каждой охоты вьючные лошади привозили в лагерь слоновьи бивни, ни в лице Даффа, ни в его голосе не было заметно ни капельки осуждения – одно лишь удовольствие снова видеть вернувшегося с охоты Шона.