Уилбур Смит - Когда пируют львы. И грянул гром

– Сколько должно пройти, когда станет известно? – тихо спросил он.

Шон покачал головой:

– Я и сам не знаю. Думаю, тебе придется пробыть здесь не меньше месяца, только потом тебе можно будет вернуться к людям.

– Месяц… забавно, очень даже. Буду лежать здесь и ждать, когда же залаю собакой и стану задирать ногу под ближайшим деревом.

Шону было не до смеха.

– Я обработал твои раны очень тщательно. Тысяча к одному, что все будет хорошо. Это меры предосторожности, просто на всякий случай.

– Ну что ж, шансы довольно неплохие… ставлю на это пять фунтов.

Дафф скрестил ноги и посмотрел в потолок. Шон тоже присел на краешек кровати. Молчали довольно долго.

– Как это бывает, а, Шон? – наконец нарушил молчание Дафф. – Ты когда-нибудь видел больных бешенством?

– Нет.

– Но ведь слышал об этом, правда? Расскажи, что ты слышал, – настаивал Дафф.

– Ради бога, замолчи, Дафф… с тобой этого не случится.

– Ну расскажи, Шон, расскажи, что ты об этом знаешь. – Дафф сел на кровати и схватил Шона за руку.

Шон секунду внимательно смотрел на друга.

– Ты видел того шакала, да? – спросил он.

Дафф снова откинулся на подушки.

– Боже мой! – прошептал он.

И началось долгое ожидание. Взяв еще один кусок брезента, рядом с хибарой соорудили открытый навес, и каждый день они подолгу сидели под ним.

Сначала все шло очень плохо. Шон изо всех сил пытался вытащить Даффа из той бездны отчаяния, в которую тот медленно погружался, но Дафф часами неподвижно сидел, уставившись в пространство, щупал струпья у себя на лице и лишь изредка улыбался, слушая, как соловьем заливается перед ним Шон, рассказывая байки из своей жизни.

Однако усилия Шона не пропали зря: Дафф наконец заговорил. Он стал рассказывать о вещах, о которых никогда прежде не упоминал, и, слушая его, Шон все больше узнавал о нем и его жизни; он узнал о друге так много, как не смог узнать за все предыдущие пять лет. Иногда Дафф вставал и принимался ходить взад-вперед перед Шоном, и цепь, позванивая, тащилась за ним, как хвост. В другие дни он сидел и тихим, исполненным любовью голосом рассказывал о матери, которой никогда не знал.

– …В верхней галерее висел ее портрет, и я, бывало, часами сидел и любовался им. Такого доброго лица я ни у кого не видел…

Когда он говорил об отце, голос у него резко менялся, становился жестким.

– …Этот старый ублюдок… – Иначе Дафф его и не называл.

Рассказывал он и о своей дочери:

– Она всегда так глупо хихикала, что больно было смотреть. На ее могилку выпал снег… и она стала похожа на большое, покрытое сахарной глазурью пирожное, которые она так любила…

Порой, когда Дафф вспоминал некоторые свои поступки в прошлом, он недоумевал и сердился, находя ошибку или упущенные возможности. А потом, смущенно улыбаясь, умолкал.

– Слушай, кажется, я несу какой-то бред, – частенько говорил он.

Струпья на ранах его начали подсыхать и отваливаться, и все чаще лицо его вспыхивало прежней радостью и весельем.

На одном из столбов, поддерживающих брезентовый навес, он стал вести календарь своей болезни, каждый прошедший день отмечая зарубкой. Для него это превратилось в ежедневный ритуал. Наносил он зарубку сосредоточенно, как скульптор, режущий мрамор, а когда заканчивал, отступал назад и вслух пересчитывал их, словно тем самым мог заставить полученное число быстрей превратиться в магическое число тридцать, которое позволит ему сбросить цепь.

На столбе было восемнадцать зарубок, когда взбесилась собака. Это случилось днем. Они с Шоном играли в карты. Шон только успел раздать колоду, как со стороны фургонов донеслись жуткие собачьи вопли. Шон так резво вскочил с кресла, что оно опрокинулось у него за спиной. Схватив стоящую у стены винтовку, бросился в лагерь. Вот он скрылся за фургоном, к которому собака была привязана, и почти сразу Дафф услышал выстрел. Наступила полная тишина. Дафф медленно опустил голову в ладони.

Шон вернулся только через час или около того. Подняв свое кресло, он подвинул его к столу и сел.

– Твое слово – бьешь? – спросил он, беря карты.

Они играли с мрачной напряженностью, все внимание устремив на карты, но оба понимали, что с ними за столом сейчас сидит еще кто-то третий.

– Обещай, что ты со мной никогда так не сделаешь, – выпалил наконец Дафф.

Шон поднял голову:

– Как – никогда с тобой не сделаю?

– Как с этой собакой.

Собака! Эта проклятая собака. Да, зря он так рисковал, надо было сразу ее пристрелить и сжечь.

– Да брось ты… Допустим, заразилась собака – это вовсе не значит, что ты…

– Поклянись! – с яростью перебил его Дафф. – Поклянись, что не поднимешь на меня винтовку.

– Послушай, Дафф, ты сам не понимаешь, о чем просишь. Если бы ты заразился… – Тут Шон замолчал, сообразив: что бы он сейчас ни сказал, будет только хуже.

– Обещай, – повторил Дафф.

– Хорошо, я клянусь, что не сделаю этого.

Теперь все стало хуже, чем даже в самом начале. Календарь свой Дафф забросил, а вместе с ним и все свои надежды, которые прежде, хотя и медленно, становились все крепче. А если днем было плохо, то ночь превращалась в сущий ад, потому что Даффу однажды приснился сон. И этот сон стал повторяться каждую ночь, а иногда снился по два или три раза подряд. После того как Шон уходил к себе, Дафф старался бодрствовать, зажигал лампу и читал книгу или лежал, прислушиваясь к ночным звукам: плеску воды и храпу буйволов, пришедших на водопой, пению птиц, напоминающему бульканье воды, выливаемой из бутылки, глухому реву льва. Но в конце концов засыпал, и ему снова снился этот сон.

Он едет куда-то верхом по широкой и плоской бурой равнине. Со всех сторон до самого горизонта ни холмов, ни деревьев – ничего, кроме травы, короткой, как на газоне. Лошадь его не отбрасывает тени – он ищет взглядом ее тень и не видит ее, и это его очень тревожит. Потом он видит какой-то водоем с чистой, голубой и странно блестящей водой. Это его пугает, но он почему-то не может остановиться и едет прямо к нему. Спешивается, становится на колени, заглядывает в воду и видит собственное отражение: звериная морда, покрытая бурой шерстью, изо рта торчат волчьи зубы, белые и длинные. В ужасе он просыпается и до самого утра не может уснуть, вспоминая эту морду.

Шон пытался ему помочь, но был совершенно беспомощен, и это приводило его в отчаяние. За годы, проведенные вместе, их отношения достигли такой гармонии, между ними установилась такая близость, что и сам Шон страдал не меньше своего друга. Он старался бороться с этим чувством, и иногда у него даже получалось, но его хватало только на час – от силы на половину утра. Потом все снова накатывалось, и он ощущал на сердце тяжелый камень. Дафф умирает, и он умрет невыразимо ужасной смертью. Может, это была его ошибка, не следовало слишком глубоко впускать друга себе в душу, а теперь он должен мучиться так же, как и Дафф, вплоть до самых невыносимых нюансов болезни. Разве у человека мало своих проблем, зачем он должен в полной мере страдать чужим страданием?