Уилбур Смит - Когда пируют львы. И грянул гром

Шон выскочил из фургона и бросился к нему, в упор наставив на умирающего винтовку, выстрелил прямо в череп и отвернулся. Потом отшвырнул винтовку, и она лязгнула о твердую землю.

Наведавшись в свой фургон, Шон снял с койки Даффа одеяло. Возвратившись, он завернул тело Даффа в одеяло, стараясь не смотреть на обезображенное лицо. Затем отнес в хибарку и уложил на кровать. Сквозь одеяло проступила кровь, и это пятно расплывалось по нему, как чернила по промокательной бумаге. Шон сел возле кровати в кресло.

Уже опустилась непроглядная ночь. В темноте заявилась гиена и, громко сопя, принялась обнюхивать кровь на земле. Потом она ушла. В буше за водопоем охотилось семейство львов, и часа за два до заката они кого-то убили; Шон сидел в темноте и слушал их торжествующее рычание.

Уже утром Шон расправил затекшие члены и, кое-как поднявшись из кресла, отправился к фургонам. В лагере возле костра сидел Мбежане.

– А где остальные? – спросил Шон.

Мбежане встал:

– Ждут там, куда ты их послал. Я пришел один, зная, что буду тебе нужен.

– Да, – сказал Шон. – Принеси два топора.

Они собрали целую гору сухой древесины, уложили ее вокруг кровати Даффа, и Шон поджег ее.

Мбежане оседлал лошадь Шона. Шон вскочил в седло и сверху посмотрел на верного зулуса:

– Фургоны доведешь до следующего водопоя. Встретимся там.

Отъехав от лагеря, Шон оглянулся. Дым погребального костра медленно стлался над верхушками терновника, ветерок отнес его уже на целую милю.

Сердце Шона ныло от вины и горя – эти чувства изводили его, как гнойник в корне больного зуба. Чувство вины питалось двумя источниками. Во-первых, он обманул доверие Даффа, а во-вторых, у него не хватило мужества сделать так, чтобы от этого обмана получилась хоть какая-то польза. Нельзя было допускать, чтобы его друг мучился так долго. Надо было сделать это сразу, быстро и чисто, или не делать вовсе. Всеми фибрами души он желал бы получить еще один шанс и сделать все правильно. Он с радостью готов был снова пройти через этот ужас, чтобы очистить совесть, смыть пятно своего позора, чтобы оно не пачкало воспоминаний об их дружбе.

Его горе было сродни абсолютной пустоте, это был вопящий от боли вакуум, такой огромный, что Шон затерялся в нем. Там, где прежде звучал смех Даффа, где играла его кривая усмешка и кипел его заразительный энтузиазм, теперь было одно лишь серое небытие. Сюда не проникал даже крохотный солнечный лучик, не виднелось ни единого плотного объекта.

Следующий водопой представлял собой мелкую лужу посреди засохшей грязи площадью с поле для игры в поло. Сухая грязь потрескалась, образовав на своей поверхности неровную клетку размером с ладонь. Лужу можно было перепрыгнуть, не замочив ног. Пространство вокруг нее было обильно усеяно калом животных, которые приходили сюда пить воду. Над ее поверхностью туда-сюда – в зависимости от того, куда вздумается дуть ветру, – порхало несколько легких перышек. Вода была отвратительно соленой и грязной. Словом, место для стоянки оказалось очень плохое.

На третий день Мбежане пришел в фургон Шона. Шон лежал на койке. Со дня смерти Даффа он ни разу не менял белья. Борода его свалялась и стала похожа на плотную, жесткую от пота циновку – под брезентовым верхом фургона было жарко, как в печке.

– Нкози, сходи посмотри, что сделалось с водой. Не думаю, что нам стоит здесь оставаться.

– А что с ней? – равнодушно спросил Шон.

– Очень грязная. Думаю, надо двигаться к большой реке.

– Делай то, что считаешь нужным.

Шон перевернулся на другой бок, спиной к зулусу, и уткнулся лицом в брезентовую стенку.

Мбежане двинул караван к реке Лимпопо. Только через два дня они вышли к узкой полоске деревьев с темно-зелеными листьями, растущих по берегам реки. Все два дня Шон пролежал на койке, трясясь при движении по неровной почве и обильно потея, совершенно равнодушный ко всем неудобствам.

На высоком берегу Мбежане поставил фургоны лагерем, и зулусы стали ждать, когда Шон снова придет в себя. Разговоры по вечерам у костра были исполнены тревоги; то один, то другой поглядывал на фургон Шона: лампа в нем ни разу не зажигалась, там было темно, как и в помраченном сознании лежащего в нем человека.

Но и медведь с наступлением весны выходит из своей берлоги: Шон наконец покинул свой фургон. Одежда на нем была совсем грязной. К нему поспешили собаки. Окружив его, они жались к его коленям, заглядывали в глаза, требуя внимания, но он словно не замечал их. Невнятно ответив на приветствия своих верных зулусов, он подошел к крутому берегу и спустился.

Жаркое лето иссушило Лимпопо, и река в самой середине своего русла превратилась в ряд редких водоемов с темно-зеленой, как оливки, водой. Белый песок вокруг сверкал, как снежное поле, а тут и там чернели камни, до блеска отполированные течением реки. На крутых берегах, отстоящих друг от друга на милю, в два ряда возвышались деревья.

Шон пошел по песку, и с каждым шагом ступни по щиколотку погружались в песок. Он сел у самого края воды и опустил в нее руку: вода была теплая, словно кровь. На песке рядом с ним остался длинный скользящий след крокодила. А на противоположном берегу на деревьях расселось стадо обезьян: они прыгали с ветки на ветку и, глядя на Шона, о чем-то болтали между собой. По узкому перешейку между двумя водоемами в их сторону пробежали две собаки Шона, – видно, псам вздумалось поохотиться на обезьян. Впрочем, бежали они без особого энтузиазма, свесив сбоку пасти болтающиеся на бегу языки: уж очень горяч был белоснежный песок.

Шон продолжал смотреть на зеленую воду. Без Даффа он особенно сильно ощущал одиночество – только чувство вины и печали составляло ему сейчас компанию. Одна из собак, похоже, раздумала бежать дальше; холодным носом она коснулась его щеки. Шон положил ей руку на шею, и пес всем телом прижался к нему.

За спиной послышались чьи-то шаги, и он обернулся. К нему шел Мбежане.

– Нкози, Хлуби обнаружил стадо слонов, до них около часа езды вверх по течению. Он насчитал двадцать, все с хорошими бивнями.

Шон снова отвернулся и устремил взгляд на воду.

– Уходи, – сказал он.

Мбежане присел на корточки рядом, упершись в колени локтями.

– По кому ты скорбишь? – спросил он.

– Уходи, Мбежане, оставь меня в покое.

– Нкози Дафф не нуждается в твоей скорби, поэтому, я думаю, ты оплакиваешь самого себя.

Мбежане взял гальку и швырнул ее в воду.

– Когда путник наступает на колючку, – тихо продолжил Мбежане, – если он умный, то вынимает ее, а если нет, оставляет, говоря: «Оставлю колючку в ноге, пускай колет, и я навсегда запомню дорогу, по которой шел». Нкози, вспоминать с удовольствием гораздо лучше, чем с болью.