Уилбур Смит - Когда пируют львы. И грянул гром

Мбежане бросил в воду еще один камешек, поднялся и пошел обратно к лагерю.

Когда через десять минут Шон явился в лагерь, он увидел, что лошадь его оседлана, винтовка в футляре, а Мбежане и Хлуби поджидают его с копьями. Кандла протянул ему шляпу. Шон взял ее, повертел в руках, затем нахлобучил на голову и вскочил в седло.

– Веди, – сказал он.

Следующие несколько недель Шон только охотился и ни о чем, кроме охоты, не думал. Да и времени на размышления у него не оставалось. Если он и возвращался к фургонам, то ненадолго и нечасто, только чтобы привезти бивни и сменить лошадь.

В один из таких визитов, когда Шон уже собирался садиться на лошадь и снова ехать охотиться, даже Мбежане запротестовал.

– Нкози, что за доблесть в том, что мы умрем от работы? – пожаловался он.

– Да ты здоров как бык, – заверил его Шон, хотя Мбежане в последнее время исхудал и был тощий, как гончий пес, а кожа его блестела, как отмытый антрацит.

– Тому, кто сидит на лошади, наверно, все кажутся здоровыми, – предположил Мбежане.

Шон, уже слезавший с лошади, застыл одной ногой в стремени. Он задумчиво посмотрел на зулуса и только потом спешился.

– Ладно, на охоту сегодня идем пешком, и первый, кто попросит пощады, заработает почетную кличку Баба.

Мбежане оскалился: вызов ему понравился. Они перешли через русло реки и после полудня нашли след. Это было небольшое стадо молодых самцов. Охотники преследовали его до темноты. Проведя ночь под одним одеялом, наутро продолжили преследование. На третий день пошла каменистая почва; потеряв след, они повернули обратно к реке. Миль десять не дойдя до лагеря, наткнулись на другой след, догнали и подстрелили трех прекрасных самцов – бивни у этих животных весили не менее пятидесяти фунтов каждый.

К лагерю шли ночью. Четыре часа поспали – и снова отправились на охоту. Шон теперь слегка прихрамывал. На второй день во время одной из нечастых остановок он снял сапог. Мозоль на пятке уже лопнула, носок был жестким от запекшейся крови. Мбежане бесстрастно смотрел на него.

– Далеко мы ушли от фургонов? – спросил Шон.

– Можем вернуться засветло, нкози.

На обратном пути винтовку Шона нес Мбежане. Маска торжественной серьезности ни разу не соскользнула с его лица. Когда вернулись, Кандла принес тазик с горячей водой и поставил его перед креслом, куда усадили Шона. Пока Шон отмачивал ногу в воде, вокруг него присели на корточки все его спутники. Лица выражали напускную озабоченность, а молчание прерывалось лишь вздохами и щелканьем языком – так в племени банту выражают сочувствие. Они наслаждались каждой минутой этого зрелища, а Мбежане, как прирожденный актер, подыгрывал зрителям: держал паузу, нагнетая атмосферу и не торопя эффект. Шон попыхивал сигарой и хмурил брови, чтобы не рассмеяться. Мбежане то и дело откашливался и сплевывал в костер. Все глаза были устремлены на него – все, затаив дыхание, ждали.

– Нкози, – сказал наконец Мбежане, – вот если бы ты был моей дочерью, я бы дал за тобой в приданое пятьдесят голов скота.

Короткое мгновение молчания – и взрыв бешеного хохота. Шон тоже сначала смеялся с ними, но через некоторое время, когда Хлуби от смеха чуть не упал в костер, а Нонга со слезами на щеках громко рыдал, захлебываясь от смеха на плече у Мбежане, Шон смеяться перестал. В конце концов, не так уж это и смешно.

С кислой физиономией он смотрел на зулусов, на их широко разинутые розовые глотки, трясущиеся плечи и вздымающиеся груди, и внезапно в голову ему пришла одна кристально ясная мысль: теперь они смеются вовсе не над ним. Зулусы смеются просто от радости. Смеются потому, что они живы. Сдавленный смех подкатил к его гортани, и не успел он подавить его, как новый приступ вырвался из груди… Шон откинулся на спинку стула и расхохотался, широко раскрыв рот. Да пошло оно все к черту, подумал он, ведь и я, Шон, тоже живой.

Утром, выбравшись из своего фургона, он захромал к костру посмотреть, что Кандла готовит на завтрак, и снова ощутил радостное возбуждение перед наступлением нового дня. Чувствовал он себя прекрасно. Память о Даффе никуда не делась, она оставалась с ним и будет с ним всегда, но теперь она не несла с собой тошнотворной боли. Он вырвал из ноги мучившую его колючку.

В ноябре место стоянки они меняли три раза, держась южного берега реки и следуя вверх по течению, к западу. Фургоны, которые они освободили от слоновой кости возле первого водопоя, снова постепенно наполнялись, поскольку охота по берегам реки была удачной. Остальная земля высохла, но теперь каждый следующий день обещал скорое облегчение.

Облака, разбросанные по всему небу, стали собираться вместе, образуя округлые, с темной каймой по краям массы или сливаясь в величественные грозовые тучи. И вся природа, казалось, находится под впечатлением их растущего величия. По вечерам солнце обряжало их в царский пурпур, а днем их развлекал ветерок, множеством вихрей исполняя на земле пляски дервишей. Приближался сезон дождей.

Шону нужно было принимать решение: пересечь Лимпопо и, когда река выйдет из берегов, отъехать подальше к югу – или оставаться на месте и не беспокоить своим присутствием землю по ту сторону реки. Принять решение оказалось не трудно. Они нашли место, где оба берега реки слегка понижались и выравнивались, разгрузили первый фургон и разбились на две команды. Потом все вместе, громко подбадривая быков, погнали их вниз по крутому склону в русло реки. Фургон подпрыгивал сзади, пока не достиг песчаного дна; под невероятным углом склонившись набок, он застыл на месте: колеса по ступицу утонули в песке.

– Хватайтесь за спицы! – крикнул Шон.

Все бросились к колесам и, налегая на спицы, заставили их вращаться. Но половина быков, потеряв твердую опору под ногами, стояла на коленях, не находя сил подняться.

– К чертям его, – сказал Шон, со злостью глядя на фургон. – Распрягайте быков и ведите их обратно. Берите топоры.

За три дня они проложили через русло реки гать из толстых, положенных поперек веток. За два следующих дня переправили фургоны и слоновую кость на противоположный берег. Когда на руках перетащили и поставили в круг последний фургон, Шон объявил выходной, и на следующее утро все спали сколько хотели.

Когда Шон вышел из своего фургона, солнце стояло уже высоко. Долго провалявшись в постели, он был мрачен и раздражителен. Широко зевнув, Шон потянулся, раскинув руки, будто на распятии. Проведя языком по полости рта, поморщился: это оказалось невкусно, потом поскреб грудь, и волосы под пальцами заскрипели.

– Кандла, где мой кофе? Я умираю от жажды, а тебе наплевать?

– Нкози, сейчас вода закипит.

Шон крякнул и направился к костру, где уже сидели на корточках Мбежане и остальные, наблюдая за манипуляциями Кандлы.