Уилбур Смит - Когда пируют львы. И грянул гром

На четвереньках Шон выполз из лужи и лег, положив голову на песок. В ушах его звучали чьи-то голоса, он смутно увидел свет фонаря, и свет был красный – глаза его заливало кровью. Верные зулусы подняли его и понесли, но он едва почувствовал это. И свет, и голоса провалились куда-то в темноту, и он потерял сознание.

Очнулся Шон от резкой боли: кто-то прижигал ему раны йодом. Он попытался сесть, но чьи-то руки толчком заставили его снова лечь.

– Тихо, тихо, драка закончилась, – раздался голос.

Он сделал усилие и одним глазом попытался рассмотреть, кто говорит. И увидел прямо над собой розовощекое лицо Умы Леру. Она прикоснулась к его лицу, и он снова почувствовал жжение антисептика. Плотно сжав губы, Шон застонал.

– Ну и ну, мужчина называется, – усмехнулась Ума. – Ему чуть голову не оторвали, и он даже не пикнул, а тут от лекарства сейчас расплачется, как маленький мальчик.

Шон провел языком по полости рта: одного зуба нет, но все остальные чудесным образом оказались на месте. Он поднял было руку, чтобы потрогать закрытый глаз, но Ума сердито шлепнула его по ладони и продолжила обрабатывать лицо.

– Черт возьми, вот это была драка! – Она радостно покачала головой. – Ты был великолепен, kerel [40] Парень (африкаанс) . , ты был просто великолепен.

За ее спиной Шон заметил девушку. Она стояла в тени, виден был только силуэт на фоне брезента. В руках девушка держала тазик. Ума повернулась к ней, окунула в таз тряпку, отжала с нее кровь и снова повернулась к нему. Под ее весом фургон ходил как живой, и фонарь, подвешенный к потолку, раскачивался, сбоку освещая лицо девушки. Шон распрямил ноги и повернул голову, чтобы получше рассмотреть ее.

– Не верти головой, jong, – скомандовала Ума.

Но Шон не смотрел на нее, он разглядывал девушку, любовался мягкой линией ее губ, ее округлыми щечками. Видел копну густых волос, в веселом беспорядке обрамлявших лицо, а потом грешный взгляд его вдруг скользнул вниз, по шее, обогнул плечико и остановился на свисающей до самого пояса толстой, как его собственное запястье, косе.

– Послушай, Катрина, мне что, каждый раз вот так поворачиваться к тазику? Встань поближе, девочка.

Девушка сделала шаг вперед и, выйдя из тени, посмотрела на Шона. Глаза у нее оказались зеленые и смеющиеся, нет, даже не зеленые, а зеленущие. Но она сразу опустила их и уставилась в тазик. А Шон все смотрел – уж очень не хотелось упустить момент, когда она снова поднимет на него глаза.

– Медведь ты мой, медведь, – продолжала говорить Ума, и в ворчании ее слышалась одобрительная нотка. – Отнял у нас стоянку, побил моего сыночка и теперь строит глазки моей дочери. Будешь так продолжать, я собственными руками из тебя дух выбью. Черт возьми, ну и опасный же ты тип! А ты, Катрина, поди-ка в наш фургон и помоги лучше Генриетте ухаживать за братом. А тазик поставь вон хоть на сундук.

Уходя, Катрина еще раз посмотрела на Шона. В зеленых глазах ходили тайные тени – ей вовсе не нужно было улыбаться губами.

Шон проснулся оттого, что понял: что-то с ним не так. Он хотел было сесть, но не смог: мешала сильная боль. Мышца, на которой красовался синяк, оцепенела, рана с полузасохшей коркой тоже болела. Он застонал, и губы тоже пронзила боль. Он осторожно спустил с кровати ноги и поднялся, чтобы осмотреть себя и оценить ущерб. Сквозь волосы на груди просматривался темный след сапога Яна Пауля. Шон осторожно пощупал вокруг, почувствовал, как шевелится сломанное ребро, и, удовлетворенный информацией об этой части организма, продолжил исследовать свое тело: высоко подняв левую руку, стал внимательно разглядывать глубокую царапину, уходящую за спину. Оторвал прилипшую к корке ворсинку от одеяла. Потом встал и тут же застыл на месте – боль в порванной плечевой мышце резанула его, как ножом. Шон тихо, монотонным голосом выругался.

Он продолжал ругаться, когда, преодолевая боль, спускался из фургона на землю. За этим наблюдали все его спутники, даже собаки смотрели на него встревоженными глазами.

– Какого черта… – сказал он, стараясь не шевелить губами, которые снова начали кровоточить, – какого черта вы тут собрались, как бабы за кружкой пива? Что, делать больше нечего? Хлуби, мне кажется, я посылал тебя на разведку поискать слонов.

Хлуби сразу ушел.

– А ты, Кандла? Где завтрак? Мбежане, принеси тазик с водой и зеркало для бритья.

Шон уселся в кресло и стал рассматривать в зеркало свое лицо:

– Да-а… стадо буйволов оставило бы меньше вреда своими копытами.

– Нкози, да это у тебя пустяки… ты бы видел его рожу, – заверил его Мбежане.

– Неужели так плох? – спросил Шон, подняв голову.

– Я разговаривал с одним из его слуг. Он все еще валяется в постели, лежит и рычит, как раненый лев в чаще, а глаза закрыты, как у новорожденного щенка.

– Ты мне вот что скажи, Мбежане. Скажи честно, хорошая получилась драка?

Мбежане присел на корточки рядом с креслом Шона. Секунду молчал, подбирая слова.

– Когда небо посылает боевые отряды своих облаков с громом и копьями молний на пики Дракенсберга, это приводит человека в восторженный трепет. Когда два слона в вельде бьются до смерти, нет прекраснее зрелища. Разве это не так?

Шон кивнул, и глаза его засверкали.

– Так слушай, нкози, я говорю тебе: все это – детские игры рядом с вашей битвой.

Шон с удовольствием слушал славословия в свой адрес. Мбежане был весьма опытен в этом древнем искусстве зулусов и, когда закончил, посмотрел в лицо Шону. Оно просветлело от радости. Мбежане улыбнулся и достал из набедренной повязки согнутый пополам листок бумаги:

– Пока ты спал, слуга из другого лагеря принес тебе вот это.

Шон стал читать записку. Она была написана крупным, округлым почерком школьницы на верхненемецком языке. Записка очень ему понравилась. Это было приглашение на обед.

– Кандла, достань-ка мой костюм и лучшие сапоги.

Он снова взял в руки зеркало. С лицом можно сделать не так уж много, разве что бороду подрезать, и это, пожалуй, все. Он отложил зеркало и посмотрел вверх по течению реки, где виднелись наполовину скрытые деревьями фургоны Леру.

Мбежане нес перед Шоном лампу. Шли они медленно, чтобы хромота Шона выглядела более достойно. Когда подошли к лагерю, Ян Пауль кое-как выкарабкался из своего кресла и чопорно поклонился в ответ на не менее чопорный поклон Шона. Мбежане все наврал: кроме выбитого зуба, их лица в известном смысле мало чем отличались одно от другого.

Упа хлопнул Шона по спине и сунул ему в руку высокий стакан с бренди. Старик был высокого роста, но двадцать тысяч солнц выжгли его плоть, оставив только жилистые мускулы, обесцветили его глаза до бледно-зеленого цвета и выдубили кожу, сделав ее плотной, как шея индейки. Борода на лице его была желтовато-белая, с рыжинкой вокруг рта. Он задал Шону три вопроса подряд и, не дожидаясь ответа ни на один из них, подвел к креслу.