Мария Барыкова - Клаудиа, или Дети Испании

Разумеется, Женевьева, если она была действительно француженкой, не могла не обратить на это внимания. Так и вышло — девушка подошла к Браулио и спросила:

— Но откуда вы знаете эту песню, ведь ее поют только у меня родине?

— Да ведь вы, сеньора, как я слышал, из Монпелье?

— О, да! — и Женевьева живо изобразила тоску по незабываемым местам детства.

Браулио же в это время едва не подпрыгнул от радости: он поймал эту девицу первым же пробным шаром! Песенка, которую он мурлыкал, пелась только в Нормандии и обычно лишь на нормандском диалекте.

— Вот и я оттуда, — признался он, тоже приняв печальный вид. — Сам я, конечно, кровный кастилец, но родителей моих занесла нелегкая на берега Лионского залива, и они так и осели в Монпелье, где суждено было родиться и мне… — Браулио закатил глаза и стал вспоминать, словно перебирая святые для него события. — Какие там заливные луга на каналах Сете, помните? Я приносил домой полные корзины рыбы! А как в восемьдесят девятом выбирали депутатов!

Клаудиа поначалу продолжала беспечно слушать болтовню валета, но после столь неуместного упоминания о депутатах вдруг ясно почувствовала, что он провокатор и враг. Интересно было бы узнать для начала, объектом чьих происков стала она на этот раз? И почему в качестве орудия этот «кто-то» выбрал столь ничтожное создание? Впрочем, это и делается чаще всего именно через таких вот людей, поскольку так проще… и надежней. Но все же, кто стоит за ним и что уже успел выяснить этот нахальный слуга? Надо дать ему разговориться побольше.

— Да, мне тогда было совсем немного лет, но я все же помню, как под окнами нашего дома кричала толпа, провожая отца в Париж!

— А разве у господина Салиньи была и дочка?

— Увы, мать так боялась народного энтузиазма, что меня постоянно держали с гувернантками загородом. Брат — иное дело! — Поговорив еще немного, Клаудиа решила, что пора повернуть разговор в иное русло. — Ах, как приятно встретить здесь, вдали от дома, своего соотечественника, ну, или почти соотечественника! Я непременно поделюсь своей радостью с его сиятельством. — Она внимательно посмотрела на слугу, и увидела, что лицо его при этих словах слегка дрогнуло.

— В таком случае, у меня к вам, сеньора, есть одна маленькая просьба — как к соотечественнице. Герцог не держит у себя на службе никого, кроме испанцев — уж такая у него прихоть. Мне с таким трудом удалось добиться этого места… так что… может, вы не станете говорить ему о том, что, хотя я и истинный испанец, родился-то я во Франции?

— О, конечно, конечно, я сама не хочу терять такого милого собеседника, с которым можно иногда поболтать о нашем милом Монпелье!..

Последующие недели превратились для Клаудии в тайный, но непрекращающийся бой. Правда, Браулио не слишком часто показывался ей на глаза, но когда встречал ее, то непременно заговаривал о Франции вообще и особенно о том, на чем по его — да и по ее мнению — можно было подловить человека незнающего. Они болтали о цветах, растущих на прибрежных болотах, о доме господина Салиньи на улице дю Обр д'Оссон, о порогах на реке Эро и тому подобных милых мелочах. Скоро, взяв себя в руки, Клаудиа во время этих бесед неожиданно с интересом отметила, что говорит этот слуга Мануэля с явным парижским акцентом. Ей, обладавшей идеальным языковым слухом, стало даже стыдно, как она не заметила этого раньше. «Итсинный кастилец» с изысканным парижским выговором?! Нет, так не бывает… Но, к сожалению, помочь ей разобраться в столь таинственном вопросе не мог сейчас никто: от Хуана, которого она видела почти ежедневно и который один сумел поддержать ее в первые страшные дни после вечера у герцогини Альба, в этом случае не было никакого толку. А паутина намеков и вопросов Браулио становилась все плотней и хитроумней, так что порой Клаудиа с трудом выбиралась из нее, и уже не могла ручаться, что в следующий раз ей это удастся.

Все эти месяцы она и так жила в сильнейшем напряжении всех своих душевных и умственных сил. И девушка все чаще и чаще вспоминала о том, как вдруг однажды, вскоре после женитьбы принца Фердинанда на племяннице казненной французской королевы, Мануэль с удивлением сообщил ей последнюю мадридскую новость. Святая Клара вместе с матерью и духовником была разоблачена и заключена в тюрьму инквизиции. Бедняжке грозил костер. А ведь после вечера у герцогини к тому моменту прошло всего около двух месяцев. Вальябрига быстро исполнил свою угрозу, не побоявшись ни слухов, ни осуждения двора, ни самого Папы, наконец. О самом же кардинале все это время у Клаудии не было никаких известий. Что если именно им инспирирована эта подозрительность годоевского валета?..

Не зная, что ответить на подобный вопрос, и опасаясь даже в мыслях представлять себе красную фигуру каноника, Клаудиа невольно вспомнила о герцогине Альба. «Пресвятая Дева Мария, упокой душу несчастной рабы твоей», — прошептала девушка и перекрестилась. Думать о герцогине тоже было невыносимо тяжело.

Как ни странно, она обнаружила, что рана, нанесенная ей тогда столь грубой изменой Мануэля, оказалась не смертельной. Не убив ее саму, она все же стала медленно с холодной рассудочностью подтачивать ее чувство. С каждым днем, засыпая в сладких объятиях, Клаудиа просыпалась со все более проницательным зрением, которое позволяло ей замечать то бестактность, сделанную возлюбленным, то явный огрех в его образовании, то просто душевный изъян. И если поначалу на это еще можно было закрывать глаза, цепляясь за свое чувство, как за последнюю надежду, то постепенно подобные мелочи стали окружать девушку просто со всех сторон. Продолжая внешне вести все ту же упоительную жизнь, читая любые доставляемые ей отовсюду книги, прогуливаясь верхом, покупая наряды, которых никогда не имела раньше, Клаудиа с ужасом видела, как душит ее сеть постепенно всплывающих на поверхность убийственных мелочей. Порой Мануэль все еще бывал по-прежнему обольстителен, особенно, когда с неподдельным жаром увлекал ее на ближайший диван или когда начинал говорить о грядущих преобразованиях Испании. Сколько раз, сидя прямо на коврах после страстных объятий они обсуждали будущее их великой несчастной страны! Но весь этот сильный чистый огонь угасал под страшным дуновением повседневности, в которой безраздельно господствовали лишь мелочность, тщеславие, суета и сладострастие, рядившееся в костюм любви. Поначалу Клаудиа даже находила какое-то странное удовольствие в опасных беседах с вальяжным валетом, ибо они давали ей ощущение остроты и настоящей жизни, которая с самого детства представлялась ей неотделимой от подлинной борьбы за возрождение рода. Но мало-помалу ловушка, в которой она вновь неожиданно оказалась, становилась все более очевидной. И все менее могла она безоглядно наслаждаться своим нынешним положением, ибо действительность вновь требовала от нее какого-то решительного действия.