Мария Барыкова - Клаудиа, или Дети Испании

Мануэль удивился, но промолчал, заметив лишь, что весеннее равноденствие в этом году падает на начало предпасхального поста, и потому любые праздники будут запрещены.

— Впрочем, это не мешает тебе, тем более, что и церковь это одобряет, перенести все на несколько дней раньше, например, на восемнадцатое. Ведь это как раз воскресенье.

— Хорошо.

Утром того дня зарядил мелкий нудный дождь, и все — дома, одежда, деревья и дороги — вмиг пропиталось тяжелой влагой. Однако, как только приехал Игнасио, Женевьева переоделась в амазонку, и они вместе с мальчиком отправились в королевские конюшни выбирать лошадей.

— Давай съездим в Толедо, — предложила Клаудиа. — Я там никогда еще не была, а до него отсюда — рукой подать — всего лиг десять.

— Отлично, но, знаешь, давай поедем по правому берегу, потому что, когда утром я ехал через город, на улицах было полно какого-то подозрительного народа. Я ни разу не видел в этой дыре такого количества торговцев и ремесленников.

— Так ведь сейчас последние дни перед постом — вот они и собираются.

Игнасио, казалось, успокоился, но они все же переправились на тот берег и поехали крупной рысью вдоль Тахо. Оба молчали, с Игнасио было легко молчать. Дождь кончился, но над водой стоял синеватый туман, окутывавший все в сказочное покрывало. Как непохоже было это хмурое утро на то, когда она впервые ехала на Мансанарес в день святого Исидора! Прошло всего восемь лет, но если тогда все горело жаром мечты, то теперь холодная морось ложилась не только на лицо и платье, но и на душу. Чего она добилась за эти годы? Только спокойной, сытой, полной роскоши жизни? А потеряла? О, неужели потеряла она гораздо больше?! Веру в любовь, надежду на возрождение Испании, юность, мечту найти отца, Педро… Последние годы она видела его редко, но даже и в эти короткие мгновения не могла перемолвиться с ним и словом. Разумеется, Хуан немало говорил о нем, но и сам Хуан стал совсем другим — жестким волевым военным, которому не было дела до чьих-нибудь душевных переживаний. Даже герцогиня Осуна по смерти маркиза Пеньяфеля замкнулась и месяцами жила в Кадисе, пресыщенная и уставшая от неизменяющегося мира.

Клаудиа горько усмехнулась и искоса посмотрела на ехавшего рядом с ней мальчика. Ах, если бы тогда родился ее брат! Вот с кем она могла бы быть теперь откровенна!

Клаудиа прикусила губу, вспомнив тот апрельский день, что развеял ее мечты о брате. А ведь Игнасио родился всего лишь на два дня позднее! — вдруг пронзила ее неожиданная мысль, и Клаудиа сказала:

— У меня в детстве умер маленький брат, то есть просто не выжил в родах, и я до сих пор порой представляю его себе живым, говорю с ним, что-то рассказываю… И если ты не против, давай я буду считать братом тебя. Тем более, даже твой отец говорит, что мы ужасно похожи!

— Но ты больше не любишь моего отца, — отвернувшись, ответил Игнасио, дернув поводья. Рука Клаудии упала, и дальше лошади побежали уже врозь.

Но до Толедо в этот день им было не суждено добраться: дождь, как казалось поначалу, кончавшийся, полил с удвоенной силой, и они были вынуждены вернуться. На обратном пути оба снова молчали. «Вот чем заканчивается желание свободы — стоило единственный раз сказать то, что было у меня на душе, и даже ребенок отвернулся…» — горько подумала Клаудиа.

На мосту происходило уже настоящее столпотворение, и вид насупившихся мрачных людей крайне не понравился девушке. Но, перебравшись в город, она вдруг вспомнила, что сегодня похороны сардинки [129] Народный праздник перед началом пасхального поста, где вместо жареной свинины елась вяленая рыба. , и немного успокоилась.

Дождь вскоре тоже прекратился, и вскоре все улицы буквально запрудил угрюмый, но жаждущий развлечений народ. Над головами людей то тут, то там развевались флаги с дьявольским ликом луны, парни тащили маски, которыми обычно пугают детей, а девицы, наряженные мужчинами, заводили ненасытные пляски.

Но ни Клаудиа, ни Игнасио даже не улыбнулись, глядя на буйство толпы, ибо на этот раз что-то мешало поверить в истинное веселье маскарада, что-то в нем было натужное, словно вслед крались пепел и мрак.

— Ты останешься к обеду? — тихо спросила Клаудиа.

— Да, мама обещала заехать за мной.

У дворца Годоя народу стало еще больше, а музыка и танцы еще безумней. Всадники с трудом пробивали себе дорогу.

— Смотрите-ка, небось, тоже любимчики кердо! — кричали из толпы.

— Ну да, и девчонка, и парень — ведь этой свинье все равно, кого драть!

Клаудиа вспыхнула, а Игнасио, наоборот, побледнел, как мел.

— Всем бы им камень на шею да в Хараму! — подытожил полупьяный голос, и толпа не на шутку заволновалась.

— Молчи и поезжай, как ни в чем не бывало, — шепнула Клаудиа мальчику, но он и без ее совета держался в седле неподвижно, как каменный.

Близстоящие мужчины в масках, изображавших то смерть, то пройдоху-аптекаря, уже стали протягивать руки и хватать коней за края вальтрапов, и Клаудиа поняла, что еще несколько минут — и они погибли.

Но впереди вдруг послышалось хлопанье бича, и толпа невольно подалась туда, на время забыв о двух всадниках. Игнасио приподнялся в стременах.

— Королева, — прошептал он. — Вероятно, она навещала отца.

Королевский кучер, не глядя, нахлестывал и шестерку лошадей, и стоявших вокруг людей. Они нехотя расступались, пропуская карету. На мгновение Клаудиа увидела в окне искаженное ненавистью лицо старухи с выбившимися из-под парика прядями и глазами, как у затравленного коршуна.

Игнасио тронул ее коленом.

— Пока они заняты старой лисой, надо успеть проскочить к воротам сада. Спешиваемся!

Они спрыгнули с коней и, бросив их, слились с толпой, пробиваясь к купам мутно-зеленых деревьев за чугунной оградой. Через пару минут работы локтями и плечами, они оказались в безопасности, отделавшись лишь порванными манжетами и потерянными шляпами.

— Не говори отцу ничего, — шепнул Игнасио, когда на площадке третьего этажа они расходились по своим помещениям.

— Не скажу, — опустила голову Клаудиа.

Переодевшись, она просидела у себя до обеда, стараясь не смотреть в окна и не слышать все нараставшего шума, которому уныло вторил снова начавшийся дождь. Чтобы занять себя и не думать о том, что может означать эта злобность толпы, Клаудиа попыталась вспомнить все свои дни рождения — и к своему ужасу, смогла вспомнить лишь несколько, да и то из прежней жизни с родителями. Тогда, испугавшись, что память изменяет ей, она стала перебирать безделушки на туалетном столике, прежде принадлежавшем несчастной Марии Антуанетте. Этот вычурный столик был очень ценным, подаренным ей Мануэлем в первый счастливый год их жизни. Вот духи Франжипан — они так напоминали ей пору цветения слив в Андалусии… Вот Санпарейль, запах, говоривший о бездонных ночах по дороге в Бадахос… Вот пачули — аромат корриды и смерти, а вот флакон с амброй — она редко открывала притертую пробку, слишком оттуда пахло той ночью в Аламеде, когда Педро залез к ней в окно. Где он теперь?..