Мария Барыкова - Клаудиа, или Дети Испании

Погода обещала быть идеальной для охоты. В ночь неожиданно выпал снег, ровный, тихий, самый невыгодный для зайцев, когда они вынуждены петлять по девственно белой поверхности, оставляя отчетливые следы. Карлос поднялся засветло и решил тотчас же порадовать себя своим самым любимым занятием. Такое случалось нередко, и во дворце поднялась привычная оживленная суета. Вскоре в отличнейшем настроении и в сопровождении всей охотничьей гвардии король выехал из Северных ворот в направлении загородного замка Ла Флориды, в долину Мансанареса. На свежем снегу кортеж выглядел особенно впечатляюще: шестьдесят гончих шли на смычках под надзором четырех выжлятников и ловчего, одетых в красные куртки и узкие синие штаны с лампасами. У ловчего для отличия куртка и шапка были обшиты золотым позументом. Борзятники были одеты тоже однообразно: в верблюжьи полукафтаны, с черными нашивками по воротникам, обшлагам и карманам. У каждого на пунцовой гарусной тесьме с кистями висел рог, а в поводу они держали свежих кровных лошадей. Сам король щеголял в высокой меховой шапке, а рядом с ним бежал красивый рослый кобель хортой гончей по кличке Пронто. Глядя на безоблачное небо, где уже в полном блеске победно сияло солнце, Карлос забыл и о непутевом сыне, и об угрозе трону, а главное, о необходимости принимать какие-то решения. Перед ним мелькали пленительные картины охоты: то азартный рев гончих, то кураж доезжачего, то удалой мах борзых…

Синие тени лежали по небольшим оврагам и скоро появились первые заячьи следы.

— Смотри, сдвоил! — сказал довольный Карлос, увидев, как заяц хитроумно и ловко запутал следы, но все заметили это и без него. Собаки уже вовсю крутили хвостами, просясь в дело, и, наконец, граф Куадрос, главный доезжачий, торжественно разомкнул смычку и кинул первую пару собак в небольшую рощицу. Вскоре за ними ринулись и остальные. И начался дружный гон; скачка многочисленной поющей на все голоса своры гончих, и над всем этим мерцающим, лающим и переливающимся великолепием то и дело взвивалась сладостная мелодия рога…

В роще стоял стон, казалось, проснулся и оживился весь мир. Скоро лес превратился в ад, с фаготистыми голосами собак сливались покрики выжлятников, кусты затрещали, земля пошла ходуном. Карлос, слушая этот ожесточенный рев, сам кричал что-то, не помня себя от восторга, горячась и наслаждаясь, словно ребенок.

Наконец, гончие выставили зайца прямо на него, и, повинуясь мановению царственной руки, Пронто широким махом пошел на перехват. Расстояние быстро сокращалось, но опытный матерый заяц вдруг отсел, и Пронто по инерции промчался вперед еще добрых двадцать кан.

— О, господи, пресвятая дева Аточская… — прошептали пухлые губы короля. Однако Пронто справился, развернулся и снова пошел в угонку. О, что были теперь все государственные заговоры мира в сравнении с этими вынимающими душу моментами!..

Охота в тот день удалась на славу, и удовлетворенный, размякший Карлос решил заехать отблагодарить за такое счастье святого Антония Падуанского. Часовня, посвященная ему, стояла как раз на обратном пути королевской охоты и не так давно была расписана первым придворным живописцем Гойей: на куполе художник изобразил сотворенное святым чудо, а на сводах притвора, боковых приделах и оконных амбразурах — херувимов и прочие ангельские чины. С тех пор Карлос полюбил церковку еще больше, ибо ангелы получились необыкновенно красивыми, плотскими и аппетитно-здоровыми.

Вот и теперь он стоял посреди церкви, тускло освещенной, но все равно радостной, и горячо молился. За стенами ржали кони, и слышался усталый счастливый гул остальной охоты. Неожиданно шум смолк, и заинтригованный король поспешил к выходу узнать в чем дело, но еще в притворе столкнулся с дворцовым скороходом.

— Ваше величество! — хрипя и снимая шапку, рухнул он на колени.

— Что случилось?

— Принц Астурийский…

— Что?!

— Принц Астурийский, Фердинанд заговорил!

И Карлос, осенив себя широким крестом, грузно упал перед аналоем на колени.

Через два дня весь Мадрид высыпал на улицы. Люди собирались кучками, возбужденно переговаривались и совали друг другу свежую «Мадридскую газету».

— Все это враки! — безапелляционно заявлял кто-то. — С чего бы это принц вдруг стал пороть такой вздор?

— А вот к тебе пришли бы ночью да сунули к горлу наваху — ты бы и не то написал! — возмущался другой.

— Послушайте, все это снова лишь происки проклятого кердо!

Граф Аланхэ, еще с самого раннего утра видевший эти людские толпы с балкона своей служебной квартиры, немедленно отправил ординарца купить газету. Испытывая к подобного рода изданиям какую-то необъяснимую брезгливость, дон Гарсия, все же изрядно заинтригованный происходящим, взял листок, не снимая перчаток, и пробежал глазами первую страницу.

— Ничего иного не стоило и ожидать, — процедил он сквозь зубы. — О, проклятая гнилая кровь!

Манифест, оповещавший испанский народ о раскаянии принца-заговорщика, начинался напыщенными словами: «Голос природы удерживает мстящую руку, и если легкомысленный сын умоляет о милосердии, любящий отец не может не внять мольбе…» Далее шла еще большая низость — два письма Фердинанда, одно — отцу, другое — матери. На секунду дон Гарсия увидел перед собой лошадиное сизое лицо с обвисшим бурбонским носом и поймал себя на желании пойти и немедленно влепить инфанту пощечину. «Впрочем, он не стоит даже этого», — оборвал он себя, но отвратительные письма накрепко засели у него в памяти.

Королю Фердинанд писал, словно десятилетний мальчишка:

«Папочка, я совершил преступление. Я подвел Ваше Величество и как короля и как отца, но я глубоко раскаиваюсь и впредь обещаю нижайше вам повиноваться. Без ведома Вашего Величества я не должен был делать ничего, и сам не понимаю, как такое случилось. Теперь же я выдал всех виновных и молю Ваше Величество простить меня за то, что сотворил такую ложь, и позволить признательному сыну припасть к Вашим августейшим стопам».

Письмо Марии Луизе было не лучше:

«Мамочка, я раскаиваюсь в ужасном преступлении, совершенном мною против родителей и государей, и покорнейше прошу Ваше Величество замолвить за меня слово перед Его Величеством. Надеюсь, он разрешит, чтобы благодарный сын припал к его ногам».

От чтения газеты у Аланхэ чудовищно разболелась голова. Он лег и потребовал льда на голову и бутылку шампанского.

«Пора покинуть эту страну, пора! Это не народ, это слепые котята, которые только и ждут Наполеона, чтобы тот посадил на престол эту мразь… Но, Боже мой, я не задумываясь, уехал бы куда угодно — а Англию, в Персию, в Поднебесную, наконец, если бы верил в добрые намерения Бонапарта, как они! — На плацу отбивали шаг его гвардейцы, и стук сапог по каменным плитам отдавался в висках адским грохотом. — Но ведь этот капрал, шутя завоевавший Европу, никогда не откажется наложить лапу и на мою несчастную родину. У него здесь и так больше двадцати тысяч, а на самом деле будет достаточно и трех полков. Все-таки хорошо, что девочка — француженка, — вдруг совершенно неожиданно подумал он. — Ее не тронут… И, может быть, тогда, когда здесь начнутся большие дела, кончится вся тайна, все то, что так мучает меня со времени игры в жмурки в долине Сан-Исидро, все эти восемь лет…»