Мария Барыкова - Клаудиа, или Дети Испании

— Это семейный портрет Карлоса Четвертого, сир, кисти Гойи, — ответил сопровождавший его Савари.

И тут Бонапарт разразился диким хохотом.

— И это испанский король! И королева! И их дети! — хохотал император. А потом вдруг перестал смеяться, отошел от картины и грустно подумал: «Вот оно — явное свидетельство вырождения потомственных монархий. Надо будет заменить всех этих уродов кем-то более достойным».

На следующий день французский император покинул Мадрид…

Весь последующий месяц прошел в тревожном ожидании неизвестно чего, а весна тем временем все сильнее раскрашивала город в самые невероятные цвета. Но, несмотря на обилие оттенков, лепет листвы и томное воркование птиц, жизнь словно застыла на каком-то острие, с которого могла в любую секунду качнуться влево или вправо, а то и вовсе упасть и разбиться вдребезги. Французские солдаты с оглядкой ходили по великому городу, удивляясь схожести испанцев с африканцами: в них, казалось, пылали те же страсти, те же склонности к уединению, к умеренности, к безмолвию и размышлению. А еще больше французских солдат поражало послушание горожан своим священникам, которых они откровенно считали стоящими выше всех остальных, и в то же время любили, считая равными себе в отношении любви к родине. Французов пока не задевали, но махи по окраинам уже презрительно поднимали левое плечо в ответ на заигрывания веселых пехотинцев.

Все ждали чего-то необычного, и даже природа, казалось, вдруг остановилась в своей торжествующей поступи, поскольку персиковые и сливовые деревья, не опадая, так и стояли в цвету уже вторую неделю. Старики начали твердить, что все это не к добру, и по городу поползли неопределенные слухи. Шепотом передавали, будто на французской границе в замке Марак этим безбожником императором Наполеоном плетутся какие-то сети не только против свергнутых Карлоса и Марии Луизы, но и против самого Желанного. Говорили, будто французский посол и личный посланник Наполеона настаивают на том, чтобы Желанный ехал к родителям в Байонну. Потом вдруг стали говорить, будто он уже и уехал, и в Испании вообще не осталось ни одного представителя испанского королевского дома. А количество французских солдат все нарастало, поговаривали, что их в стране уже около тридцати тысяч… Никто уже ничему не верил, хотя не верить было мучительно больно…

Ранним утром второго мая командир королевской гвардии — или, вернее, того, что от нее осталось после отъезда всех королей в Байонну — полковник граф Аланхэ медленно шел по направлению к площади Альмерия. Холодное замкнутое его лицо выглядело еще суровее и надменнее, чем обычно. Весь минувший месяц граф провел в том же взвешенном нервозном состоянии, что и вся столица, не имея возможности предпринять никаких конкретных шагов, и этим утром решил отправиться прямо в Прадо, чтобы выяснить, наконец, хотя бы что-то. С недавнего времени город в эти часы совершенно пустел, и так же пусто было теперь на сердце дона Гарсии: минувшей зимой умерла его мать, и на свете не осталось более ничего, что еще могло бы связывать его с этой жизнью. Даже мысли о прелестной француженке, которую в последний раз он видел при столь трагических обстоятельствах, больше не развлекали его и не впивались клещами в душу. Где-то впереди, по-видимому, неподалеку от дворца, послышался глухой шум. Аланхэ ускорил шаг, но у самой площади дорогу ему неожиданно перекрыли два спешенных французских кирасира.

— Что такое? — сквозь зубы процедил Алпнхэ. — Я полковник гвардии его величества Фердинанда Седьмого. Пропустите немедленно. — Однако кирасиры не шевельнулись. Дон Гарсия осмотрелся и увидел недалеко за пикетом французского офицера, кажется, тоже полковника. — В таком случае позовите сюда ваше начальство.

На этот раз его послушались, и через минуту к графу подошел невысокий круглолицый офицер.

— Чем могу служить, полковник?

Шум становился все сильнее, но теперь он изредка прерывался криками погонщиков и стуком копыт.

— Мне необходимо пройти к его величеству во дворец.

— Увы! — Француз развел маленькими ручками. — Слышите? Там и без вас довольно вашего брата, испанца.

— И все же я требую. Пока мы еще находимся в свободном городе, и я не позволю так издеваться над элементарным правом офицера гвардии его величества…

— Послушайте-ка, приятель, — вдруг совершенно по-домашнему остановил его француз. — Как это ваша аристократия, которая одна лишь и придает блеск любой монархии, столько лет не только позволяла, но и находила удовольствие в том, что над ней издевается простой выскочка? А? — Аланхэ опешил, но, побледнев и схватившись за шпагу, был в глубине души вынужден признать, что француз прав. — А ваша армия, которую все время старались лишить уважения своего же народа и держали где-нибудь на задворках? А ваши финансы, которые превратились в ничто, ибо по всей Испании труд давно уже считается за бесчестье? Да и вы сами — зачем вы спешите в королевский дворец, когда презрение к королям в вас еще сильнее, чем ненависть к этому любвеобильному временщику?

Проклятый француз говорил беззлобно, почти дружелюбно, но именно от этого слова его били еще больнее. Аланхэ слушал эти фамильярные речи, и глухая ненависть закипала в нем, наконец-то, найдя себе объект, на который могла излиться. Самое страшное заключалось в том, что полковник говорил правду — и за это дон Гарсия ненавидел его еще больше. Он быстро оглянулся: за ним уже колыхалось море белых рубах, и они с французом стояли на тонкой черте, разделявшей два мира, не имеющих между собой ничего общего.

И тогда, пьянея от решимости и сладкого ужаса, Аланхэ в упор посмотрел на так и не закрывавшего рот француза.

— Так вы пропускаете меня, полковник?

— Я же сказал вам, приятель…

Но договорить он не успел, ибо быстрым неуловимым движением вытащив шпагу, дон Гарсия ударил его эфесом прямо в лицо. Кровь брызнула в разные стороны, и на мгновение всем почудилось, будто посередине площади Альмерия в воздухе распустился дивный алый цветок.

В следующую минуту Аланхэ уже несла вперед ревущая толпа, в которой короткими вспышками сверкали выхватываемые из-за поясов навахи. Он сам колол, не глядя, чувствуя на губах острый, пьянящий вкус крови.

Они добрались уже почти до другого края площади, как вдруг над головами пронесся не то испуганный, не то радостный крик:

— Пушки! Пушки! Они выкатывают пушки!

И тотчас над головами с отвратительным воем понеслась картечь. Несколько человек рядом с Аланхэ упали, но, не обращая внимания на упавших, он продолжал рваться вперед. Через несколько секунд, даже не успев удивиться, дон Гарсия вдруг обнаружил, что рядом с ним на пушки, то и дело задевая его то плечом, то бедром, бежит простоволосая девушка, размахивая чем-то тяжелым. И только когда они оказались уже перед самыми жерлами, и канонир с диким воплем упал, схватившись за лицо, дон Гарсия увидел, что девушка изо всей силы впечатала в это лицо раскаленный утюг.