Мария Барыкова - Клаудиа, или Дети Испании

— Постой-ка, да ведь это любимая шлюха кердо! Я сам не раз видел, как они ездили вместе с его выродком верхом!

Хуан не стал более дожидаться и с силой рванул ворота.

Игнасио подтолкнул Клаудиу в спину и крикнул:

— Женевьева, беги!

Хуан следующим же движением свободной руки сильно отшвырнул одного детину в сторону, и Клаудиа, проскочив в образовавшееся пространство, бросилась бежать с быстротой, которую трудно было предположить в этой изящной девушке. Пока Хуан пытался разобраться со вторым детиной, первый встал и хотел было уже броситься ему на спину, как вдруг на его пути возник тщедушный юнец. Мальчик стоял, не двигаясь, и Хуан буквально чувствовал своей спиной его спину. Ему, опытному воину, в такой ситуации не стоило большого труда обойтись и без помощи мальчишки, однако Хуан, всегда готовый в последний момент исправить положение, не торопился. Прямо на Игнасио, подобно разъяренному быку, шел второй страж, намереваясь убрать столь не стоящее внимания препятствие одним ударом. Но тут мальчик, словно он был не человеком, а кошкой, изогнулся в каком-то неуловимом движении и в одном прыжке хладнокровно вонзил дагу прямо под ребра не успевшему даже двинуть рукой парню. Тот глухо вскрикнул и безжизненным мешком повалился на землю. И в следующее же мгновение Хуан поразил второго детину. После чего Хуан и Игнасио бросились бежать по Кареччо в сторону реки.

Однако за первым же поворотом они вновь заметили перекрывшую дорогу бушующую толпу и тут же нашли затаившуюся Женевьеву. Хуан решил не повторять прежнего опыта. Они молча развернулись и помчались обратно к Аранхуэсскому дворцу.

— Наверное, рядом с самим логовом сейчас и впрямь будет спокойней, — бормотал Хуан.

Они обогнули парк и скоро оказались на ступеньках второго дома по улице, которая вела от дворца к выезду из города на Мадрид. Улица неожиданно оказалась пустынной, а редкие прохожие бежали, не обращая ни на кого внимания, в сторону дворцового плаца, над которым стоял неистовый рев. Быстро проскочив мостовую, Хуан повозился с замком и втолкнул Клаудиу с Игнасио в темное, пропахшее мышами помещение.

— Свет не зажигать, к окнам не подходить, на стук не отзываться, — коротко распорядился он. — Вон кувшин, в углу тюфяк, ложитесь и спите, пока я сам за вами не приду. Все, аста луэго [130] Hasta luego — «до скорого», «до свидания» ( исп .) . — Он уже взялся за ручку двери, но в последний момент обернулся и, бросив одобрительный взгляд на мальчика, усмехнулся. — Теперь я за вас не боюсь, — после чего исчез, побежав, как по стуку сапог поняла Клаудиа, обратно в сторону дворца.

«Куда он?!» — смятенно подумала Клаудиа.

— А разве он не должен был и в самом деле отвести нас во французское посольство? — Вместо ответа Клаудиа только прижала к плечу кудрявую голову и почти силой усадила Игнасио на тюфяк. Но мальчик, возбужденный всем происшедшим, не успокаивался. — И где, в конце концов, королевская гвардия?

— Королевская гвардия? — механически повторила Клаудиа. Перед глазами ее, как наяву, промелькнуло фарфоровое лицо со стальными серыми глазами. Вот кто сумел бы остановить людей, превращающихся в зверей — и, может быть, даже не силой оружия, а силой презрения… — Где королевская гвардия? Наверное, в столице…

И вдруг мальчик отчаянно и судорожно разрыдался.

— Из-за них… из-за них я… мне пришлось… О, Господи! — Он зажал ладонями лицо.

И Клаудиа с ужасом увидела, как сквозь тонкие пальцы, смешиваясь с копотью, по лицу Игнасио текут кровавые слезы.

— Молчи! Молчи, не думай об этом! Не смей думать, не смей помнить, так было надо и все, — горячо прошептала она и, прижав мальчика к себе, тоже заплакала. Заплакала, как маленькая девочка, впервые за долгие годы, и так они долго плакали вдвоем, обнявшись, пока усталость и пережитое напряжение не сморили их, и они не уснули в обнимку на дырявом тюфяке, даже и во сне все еще долго продолжая горько всхлипывать…

Унылый дождь барабанил по скату крыши, выбивая какую-то тоскливую дробь, но Педро это ничуть не мешало и не наводило никакой тоски. Он с наслаждением раскинулся на узкой девичьей постели, почти не оставив места ее хозяйке, и тело его все еще горело от жарких ласк Франсиски, той самой горничной с бойкими глазами, что когда-то принесла ему записку от Пепы Тудо. Ради нее Педро даже нарушил свое правило никогда не спать с одной женщиной дважды. Франсиска оказалась легкой, веселой и сладкой, как сгущенный дынный сок на полях под Бадалоной. После того, как Педро раскрыл тайну Пепы, он даже проникся к этой сероглазой эстремадурке своеобразным расположением и на правах бывшего, пусть и всего на одну ночь, любовника, часто заходил во дворец Кастильофель, чтобы поболтать о том, о сем. Что-то общее в их положении нуловимо привязывало его к этой женщине, и в легкой вечерней, ни к чему не обязывающей болтовне Педро узнавал немало о том, что касалось Годоя и, соответственно, играло на руку его планам. Но, пожалуй, самым главным, что приводило Педро в китайский кабинет Пепы, были, пусть даже порой и всего лишь мимолетные, появления там чернокудрого Игнасио.

Мальчик приходил обычно перед сном, целовал матери руку и иногда оставался немного посидеть с ними. Педро почти в открытую любовался тонкими, несколько капризными, но благородными чертами его лица, и острая нежность заливала ему сердце. А потом перед его глазами возникала юная ведьма с ручным орленком, и он невольно опускал глаза, стараясь не смотреть на Пепу.

Однажды, именно после одного из таких вечеров бойкая Франсиска встретилась ему на лестнице, и… отказывать ей он не стал. И с тех пор, откланявшись Пепе, он нередко спускался на этаж ниже, чтобы получить удовольствие иного рода с ее горничной.

Вот и в этот день он, не дойдя до Пепы, вдруг завернул в каморку к ее служанке. Все должно было свершиться завтра; эмиссары уже давно бродили по Аранхуэсу, заводя на улицах и в трактирах темные разговоры, от которых городок стал напоминать бочку с порохом. Но прежде этого «завтра», еще до рассвета, он возьмет Эрманиту и по пахнущим водой, водорослями и молодой травой берегам Харамы доберется до дворца Годоя, где передаст Клаудии записку, в которой будет всего лишь оттиск его кольца. И она выйдет к нему, и Эрманита унесет их в горы Ла Алькаррии. А потом Памплона и, может быть, новая жизнь, в которой уже не будет ни Арандано, ни Женевьевы, ни Годоя…

Но в этот дождливый мартовский день никто не мог себе представить, что в нарушение всех правил дворцового этикета, в день «похорон сардинки» предписывающему всей королевской семье находиться в столице, королева вдруг захочет навестить своего фаворита. И этот визит станет той самой искрой, которая приведет в действие всю машину бунта раньше на целые сутки.