Мария Барыкова - Клаудиа, или Дети Испании

Первым перед ее глазами показался карапуз лет пяти в рваных штанишках. Он, подпрыгивая, пятился и приплясывал, выделывая ручонками что-то невозможное. «Может быть, еще ничего страшного, раз впереди такой симпатичный малыш…» — еще успела подумать Клаудиа, но надежда ее оказалась недолгой. За малышом валила толпа простонародья с перекошенными от ненависти и жестокого наслаждения лицами; идущие впереди тоже пятились, оборачивались и старались протиснуться куда-то внутрь этой жуткой процессии. Потом показались две оскаленные лошадиные морды, с которых во все стороны летела пена, ибо чьи-то руки сдерживали их за узду изо всех сил. Вокруг лошадей виднелись мундиры королевской гвардии. И надежда снова на секунду вспыхнула в сердце Клаудии. Неужели Аланхэ все-таки успел что-то сделать?!

Но на этот раз разочарование ее оказалось страшным. В толпе вдруг произошло какое-то замешательство, лошади остановились, и Клаудиа сквозь раздавшихся на миг людей увидела, словно в дурном сне, что под копытами одного из коней лежит Мануэль. Он был все в том же темно-синем фраке, в котором ужинал с нею и Игнасио в тот, казавшийся теперь таким далеким вечер ее преждевременно справлявшегося дня рождения; золотые волосы его были испачканы грязью и кровью, одна щека располосована навахой…

Клаудиа изо всех сил зажала себе рот рукой, и в ужасе оглянулась, не проснулся ли Игнасио. Если он увидит это, остановить его будет невозможно, и они погибнут все. Но мальчик лишь тихо простонал и перевернулся на другой бок. Плохо видя сквозь слезы, с колотящимся сердцем, чей стук громом отдавался у нее в ушах, Клаудиа снова прильнула к окну, уже забыв о всякой предосторожности.

Какой-то широкоплечий мачо изо всей силы обрушил на лежащее тело свою палку, но тут гвардеец сильно встряхнул Мануэля за шиворот, и тот с усилием поднялся.

— Смерть кердо!

— Колбасника на эшафот! — снова раздались бешеные выкрики.

Мануэль с трудом уцепился за стремя и сделал несколько шагов, пытаясь поднять голову. И Клаудиа, уже теряя сознание, вдруг увидела устремленный прямо на ее окно взгляд этих когда-то прекрасных голубых глаз, в которых теперь стояли только мука и боль непонимания.

— Прости меня, Мануэль… — еще успела прошептать она, но из толпы метнулась очередная рука с навахой, и свет померк сразу для обоих — и для Годоя, и для Клаудии…

Она пришла в себя от теплой воды, которую Игнасио трясущимися руками лил ей прямо на лицо.

— Что ты? Что с тобой? — шептал он.

— Уже ничего, — Клаудиа, постепенно приходя в себя, осторожно села, прислонившись к стене.

— Но что случилось? Кто-то приходил сюда?

— Нет, никого. Наверное, это просто от переживаний и от слабости — мы же сидим здесь уже неизвестно сколько.

— На улице все стихло.

— Да, хорошо, — с трудом выдавила Клаудиа и отвернулась. — Я лучше пойду лягу, а ты… посиди рядом со мной. Теперь, наверное, Хуан уже скоро придет за нами. Помоги мне добраться до тюфяка…

Клаудиа лежала лицом к стене, чтобы Игнасио не мог видеть ее лица. Вот чем кончилась сказка о золотоволосом принце на белом коне. И, кто знает, не виновата ли в таком ужасном конце этой сказки и она сама, она, всей своей любовью не сумевшая направить Мануэля на путь деятельного добра? Она, разлюбившая его за мелочность, за лень, за ложь? В то время как, может быть, надо было бороться за него до конца… до самого конца, пока он не оказался в руках черни? Если сейчас он сумеет продержаться до того, как его доволокут до короля — а толпа явно направлялась во дворец — он выживет. А если нет? Но все рассуждения девушки затмевались простой человеческой болью при воспоминании о том, кто открыл ей мир плотской неги, мир веселого богатства и надежд.

С падением Годоя, она теряла не только человека, которого когда-то безумно любила, не только свою обеспеченность и свободу — она теряла надежду вернуть имени Гризальва заслуженную славу, возможность найти отца, мечту стать независимой, полезной, любимой дочерью Испании.

— О, Мануэль… Как же так, Мануэлито? — шептали ее губы, и ледяные слезы мочили протертую ткань старого тюфяка. — Где ты теперь?.. Жив ли?..

Клаудиа очнулась от своих страшных грез, лишь когда по комнате полыхнул на мгновение яркий свет от раскрывшейся входной двери. Они с Игнасио инстинктивно вскочили и прижались друг к другу.

— Не бойтесь, это я, — тихо сказал Хуан. — Все спокойно.

— Что с мамой? — бросился к нему Игнасио.

— Женщин не тронули, — равнодушно ответил Хуан. — Кажется, их вывезли в Прадо.

— А отец?

Клаудиа бросила на Хуана умоляющий взгляд.

Но тот неумолимо хмуро ответил:

— Он больше тридцати часов провалялся на чердаке, завернувшись в ковер. А потом его тоже доставили во дворец.

— Правда?! — в один голос крикнули Клаудиа и мальчик, а девушка подумала: «Неужели мы просидели здесь так долго? Более тридцати часов!»

— Правда, правда. Еще вчера Карлос отрекся от престола в пользу принца Астурийского, и кому теперь дело до какого-то бывшего фаворита.

— Но инфант ненавидит отца!

— У бывшего инфанта есть теперь дела поважнее, дуралей. Впрочем, хватит пустой болтовни. Клаудита, ты немедленно отправляешься в Памплону — таков приказ. Страна уже кишит французами.

— А Игнасио?

— Игнасио? Пусть идет обратно к матери. Отныне его особа никого не интересует. Он спасен — ну, и слава Богу, что тебе еще нужно? Так что, парень, выходи на мадридскую дорогу и катись прямо до столицы.

Мальчик, удивленно взиравший на странную фамильярность по отношению к француженке этого возвышенного его отцом мужлана, вдруг вспыхнул и топнул ногой.

— Лейтенант, как вы смеете разговаривать подобным образом с графом Кастильофель?! Если бы только она спаслась не благодаря вам…

— Ого, кочинилло [133] Кочинилло — поросенок (исп.). Здесь — свиненыш. еще огрызается! — присвистнул Хуан, но Клаудиа быстро прижала к себе мальчика. Они стояли перед Хуаном почти одного роста, длинноногие, узкобедрые, кудрявые, и он вдруг помахал рукой у себя перед лицом, словно отгоняя какое-то наваждение. — Ладно, кончайте ваши нежности, времени мало. Французы уже начинают вести себя здесь не как союзники, а как завоеватели, и молодой даме будет не так-то просто добраться до Наварры.

— А ты разве не…? — начала было Клаудиа, но не закончила.

Хуан нахмурился и за неимением веточки не поленился выдернуть соломинку из тюфяка.

— Разумеется. Но… Ах, дьявольщина! — Соломинка жалко хрустнула на его белых зубах и, переломившись, упала. — Да, разумеется, я должен, Клаудита, но, понимаешь, сейчас здесь начнется такое! В общем, мне нечего делать в парках д’Альбре, когда вот-вот прольется кровь… И я уже знаю людей, с которыми мы покажем этим лягушатникам, что такое настоящие испанцы!