Мария Барыкова - Клаудиа, или Дети Испании

— Да знаю, знаю, — обреченно вздохнул Педро, поняв, что все дальнейшие уговоры уже бесполезны.

Затем они крепко обнялись, и, вытерев непрошеную слезу, Хуан добавил:

— Если что… помнишь, что я говорил тебе про кладбище Лас Эрас в Сарагосе? Так вот, если сможешь, похорони меня там, дружище, большего я не прошу.

Педро вновь молча наклонил голову…

Клаудиа, одетая в мужскую капу, ехала верхом на прекрасной рыжей кобыле с белыми чулками, и трое мужчин в обтрепанных костюмах горожан шли следом за ней на север по левому, чтобы миновать Алькалью, берегу Харамы. И только тогда Игнасио, в одну минуту потерявший и приемных, и настоящих родителей, вдруг осторожно тронул Педро за рукав и спросил.

— А что же случилось с той девочкой, дон Санчо?..

Но Педро сначала было усмехнулся в ответ, однако через некоторое время, видя смущение мальчика, добавил:

— Не мне раскрывать тебе эту тайну, дружище. Жизнь однажды сама раскроет ее тебе, если, конечно, сочтет нужным, — и улыбнулся своей нежной, любящей улыбкой, так не вязавшейся с подчеркнутой мужественностью его остроскулого лица.

Игнасио сначала нахмурился, потом оглядел высокое небо над синей Харамой, поля в зеленоватой дымке, залитые солнцем, троих своих спутников и неожиданно счастливо рассмеялся. Жизнь вдруг показалась ему веселой и легкой, обещающей впереди много новых неожиданностей. Неужели, наконец, он обрел не только себя, но и сестру, и друзей, и свое настоящее, законное имя?!

Граф де Мурсиа ждал их уже давно. Он как опытный путешественник приготовил трех выносливых мулов, и горел нетерпением поскорее покинуть эти места. Появление мальчика несколько смутило его. Конечно, он может сесть вместе с девушкой, но зачем они взяли с собой сына поверженного фаворита? Однако Хуан, заметив его растерянность, неохотно пояснил:

— Я остаюсь. Все. Педро, отойдем на минутку.

Они отошли и какое-то время стояли, стиснув друг друга в молчаливом и горьком мужском объятии.

— Прости меня, если сможешь, дружище. И, если не суждено нам больше увидеться, то знай: ты всегда был и останешься единственным человеком, при виде которого я чувствую, что у меня есть сердце. Прощай.

— И ты прости меня. Ведь по душе я должен был бы остаться с тобой, но…

Однако, не прощаясь больше ни с кем, Хуан почти бегом устремился прочь…

Смущенные и подавленные этой странной сценой, все единодушно решили не останавливаться на ночь, а наоборот, успеть за темное время суток отъехать как можно дальше.

Рассвет встретил их уже далеко от Сигуэнцы. Устроившись в первой же венте на отдых, все, кроме Педро, спокойно уснули. Бывший же фактор нынешнего короля не ложился до тех пор, пока не обследовал все окрестности и не поболтал за стаканчиком мансанильи о том о сем с постояльцами венты.

Ни Клаудиа, ни Игнасио никогда не ездили на мулах, и Педро, то и дело искоса поглядывавший на них со своей прекрасной кобылы, прекрасно понимал их невеселое настроение. Унылые морды и скорбные глаза безропотных животных наводили на него скуку, если не сказать, тоску. И потому на следующий же день он решительно повел всех в расположившийся неподалеку от Гвадалахары цыганский табор. Там Педро сам выбрал для Клаудии горячего и злого вороного жеребца.

— Ну, и как ты назовешь его? — серьезно спросил он, похлопывая красавца по глянцевитому боку и ревниво сравнивая его стати со статями своей Эрманиты.

— Может быть, это сделаешь ты, раз уж сам выбрал такого зверя?

— Я бы с удовольствием, но имя коня — дело серьезное, от него зависит слишком многое. Если бы я не назвал свою кобылу Эрманитой, то еще неизвестно, как бы сложились наши с ней отношения, — усмехнулся Педро и, словно успокаивая, быстро поцеловал жаркую морду своей любимицы, которая уже недобрым глазом косилась на нового члена их компании.

Клаудиа задумалась.

— Тогда я назову его Ольмо.

Педро критически посмотрел на коня.

— Не очень-то похоже, [134] Ольмо (исп.) — вяз, символ честного сердца и достойной жизни. ну, да ладно, может быть, ты создашь его заново.

Игнасио тоже купили игреневую молодую кобылку, которую он тут же окрестил Кампанильей [135] Кампанилья (исп.) — колокольчик, символ кокетства. .

Только граф хмуро отказался поменять своего мула, заявив, что его животное вполне его устраивает.

Они двинулись дальше, намеренно избегая больших дорог и крупных населенных пунктов. Так потекли дни за днями.

Клаудиа много смеялась в эти дни: девушка вновь была счастлива. Ее опьяняла свобода, позволявшая часами скакать по холмистым равнинам Новой Кастилии на своем новом великолепном жеребце. Лошади оказались отличными, дорога шла через спокойные нагорья, и все позволили себе немного расслабиться. Клаудиа то и дело пробовала своего Ольмо, пуская его то галопом, то рысью, Педро не отставал от нее ни на шаг и, разгоряченный быстрой ездой и постоянной близостью той, о которой не забывал ни на миг, казался воистину живым воплощением молодости и красоты. Однако не он и не скакавший всегда чуть поодаль статный граф де Мурсиа поглощали теперь большую часть внимания девушки — рядом был ее брат. Брат, о котором она столько лет грезила, теперь находился рядом — живой, настоящий, очаровательный и умный. И Клаудиа бесконечно смеялась от счастья и болтала с мальчиком без умолку обо всем.

— Ах, Игнасио, милый мой Игнасильо, и как только ты жил все эти годы, никогда не вырываясь на такой простор? Когда весь мир лежит перед тобой и земля убегает вперед под ногами…

— А еще лучше — под копытами твоей лошади, — вторил ей счастливый Игнасио.

Мальчик поначалу еще таил какие-то сомнения, думал, не следует ли ему все-таки вернуться к маме… Но обаяние сестры, возможность постоянно находиться рядом с обожаемым им Педро, простор, жажда приключений побороли все раздумья четырнадцатилетнего подростка. И он с радостью бросился вперед, навстречу судьбе.

Все тайные и смутные беспокойства, наконец, покинули его душу, и она освободилась и от той сдержанности, что часто мешала ему в отношениях с отцом — доном Мануэлем, и от той холодности, что непонятным образом порой смущала его в матери — Пепите Тудо. А главное, он, наконец, узнал, почему его постоянно так влекло к этой загадочной девушке, едва не ставшей ему мачехой. Наконец-то, он полностью обрел себя, и получил свое настоящее имя. Отныне он больше не бастард, хотя бы и самого всесильного вельможи Испании, нет, теперь он истинный дворянин — дон Игнасио Рамирес де Гризальва. И Женевьева с ее французской фамилией тоже оказалась вовсе никакой не Салиньи и не дочерью французского министра, а Клаудией Рамирес де Гризальва, Клаудильей, его родной сестрой, сестрой, которую ему так хотелось всегда иметь.