Мария Барыкова - Клаудиа, или Дети Испании

— Стройся в колонны, ребята! Первая — в обход через конюшни, вторая — к парадному входу, вот туда! — Он схватил за плечо первого, показавшегося ему поприличней крестьянина. — Ты отвечаешь за то, чтобы дело обошлось без крови! Женщин не трогать! Мы занимаемся настоящим мужским делом! Вперед, ребята! И помните, бабы тут не при чем! Ловите кердо!

Так, командуя налево и направо или, вернее, создавая некую иллюзию командования, Педро решительно рванулся к зданию. «Скорее! Скорее! Туда, внутрь! Неужели эта скотина додумается оказывать сопротивление? — лихорадочно думал он. — Если он сдастся спокойно, наши тугодумы, скорее всего, не решатся его тронуть, но если их раздразнить, тогда плохо… Но, главное, где она?! Ах, зачем мы тогда научили ее фехтовать? — вдруг обозлился он на себя и Хуана. — И где Хуан, черт возьми, где этот лейтенант, которому поручена охрана его свинячей светлости?»

Но вот Педро оказался уже у подножия одной из лестниц, его высокая фигура в распахнутой белой рубашке с развевающимися кудрями отчетливо выделялась на фоне темных одежд обезумевшей воющей толпы.

— Вперед, ребята! Возьмем кердо живьем! — во всю силу своих легких крикнул он. — Но помните, что мы испанцы, мы в отличие от поганых французов не проливаем крови ни детей, ни женщин! — И с этими словами он распахнул последние двери и ворвался в залу.

Перед ним стоял стол, накрытый на троих, где в лужах вина от разбитых бокалов плавали жалкие цветы полевого клевера. Педро скривился, как от боли, не глядя, сунул мокрый цветок себе за пазуху и бросился в следующую комнату.

Всюду было темно и пусто. Он несся по мрачному дворцу, плутая в незнакомых коридорах и анфиладах, стараясь увидеть хотя бы отблеск какого-нибудь света. Неожиданно его резные ноздри вздрогнули, почувствовав запах копоти, вероятно, от догорающего факела, и он помчался на этот запах, как волк мчится на призывный запах волчицы. У него за спиной по-прежнему гудела и ревела неистовая толпа. Они бежали с возгласами: «Где Годой?! Где скрывается эта свинья!?» и «Да здравствует король Фердинанд! Желанный! Желанный! Желанный!..» Пьяные разгулявшиеся мужики, съехавшиеся сюда со всех окрестных деревень и городков, крушили и ломали все вокруг, хватали лакомые куски со стола, пили дорогое вино и разбивали о картины, висящие на стенах, тарелки из дорогого севрского фарфора.

Педро ворвался в узкий темный коридор, где едва могли разминуться два человека, и едва не сбил с ног какую-то женщину. Она слабо начала оседать, и он едва успел подхватить ее. Слабый знакомый аромат исходил от ее тугих плеч.

— Пепа! — вскрикнул он. — Пепа, где она?

Но Пепа даже не поняла, о чем ее спрашивают.

— Спаси его, Черничка, — прошептала несчастная в ответ и потеряла сознание.

Педро вгляделся во мрак, нарушаемый лишь последними вспышками догоревшего факела, и увидел полулежавшую на полу графиню Чинчон, над которой застыли две служанки. Затем он различил толстого старика, по всей видимости, мажордома и трясущуюся от страха маленькую девочку. Ни Клаудии, ни Игнасио, ни Годоя не было.

Он резко тряхнул за печи одну из камеристок.

— Где герцог и девушка с мальчиком?

— Они… Он… Он сказал, чтобы мы оставались здесь, он пошел к солдатам…

— Но где француженка и молодой граф Кастильофель?

— Их увел какой-то сеньор… Кажется, он говорил, что он из французского посольства… Но нас не убьют, сеньор? Ведь мы служим даже не герцогу, а только графине! Мы даже не…

— Какой сеньор, как он выглядел, черт побери? — взъярился Педро, в глубине души сознавая, что требует, скорее всего, невозможного.

— Эй, не трогайте Эспинозу, что вы от нее хотите? — вдруг заворчал толстяк и робко дернул Педро за рукав рубашки. — Что она тут могла запомнить! А я вам скажу, тот сеньор был такой… коренастый и глаза злые-презлые…

«Слава пресвятой деве дель Пилар! — вздохнул про себя Педро, — лейтенант все-таки выполнил свои обязанности. Только где их теперь искать — впрочем, это уже другая проблема!»

А бунт тем временем разгорался не на шутку. Искали Годоя, но найти нигде не могли…

Несколько раз они просыпались, словно в полусне, перекусывали найденным в углу твердым козьим сыром, который запивали затхлой водой из кувшина, и снова проваливались в зыбкий сон, сквозь который все продолжали прислушиваться к тому, что творится за стенами.

Наконец, Клаудиа проснулась окончательно. Она поняла, что уже совершенно потеряла ощущение времени. Интересно, сколько они — или, вернее, она проспала, ибо Игнасио все еще не поднимал ресниц? Девушка, взглянула на спящего мальчика, на его припухшие от слез глаза, на застывшую у губ горькую складку, и печально вздохнула. За плотно занавешенным окном серело, но что это, рассвет или сумерки, определить было невозможно. Может быть, они здесь всего несколько часов, а может быть, суток? На улицах стояла какая-то неправдоподобная тишина, такая, какая всегда чревата небесной бурей или взрывом человеческой ненависти. Почему Хуан так долго не приходит за ними? Что могло его задержать, если на улицах уже давно стало тихо? Мысль о том, что с ее товарищем может что-нибудь произойти, даже не пришла девушке в голову — настолько она была уверена в опытности и неуязвимости Хуана. А если бы на его месте оказался Педро? Тогда, вероятно, она нарушила бы все запреты и немедленно, несмотря ни на какую опасность, отправилась бы искать его.

Наверное, надо поступить так же и сейчас; их троих ничто не должно разлучить. Клаудиа решительно поднялась, но взгляд ее в сомнении упал на спящего мальчика — как теперь оставить его? И куда она пойдет? На руины дворца, где еще только вчера сидела за столом, сверкавшим хрусталем, и где ей улыбались лица со шпалер Гойи? Придет, чтобы увидеть валяющиеся в лужах крови изувеченные тела ни в чем неповинных женщин и слуг? И то тело, которое она так часто, так долго целовала и нежила, будет лежать с пробитой головой, а золотые кудри будут склеены кровью и пеплом… Один раз она уже вернулась на пепелище монастыря, и картина эта навсегда осталась в ее впечатлительной душе, как одно из самых страшных переживаний. Нет, она уже достаточно видела проявлений человеческой дикости. Нет…

Но идти все же надо. И Клаудиа сделала решительный шаг к двери, но окружающая зловещая тишина вдруг прорвалась лошадиным топотом, свистом и улюлюканьем. И эта страшная какофония с каждым мгновением все приближалась. Девушка метнулась к застиранной занавеси, приподняла краешек тряпки и постаралась встать так, чтобы оставаться незамеченной с улицы.

Гомон становился все отчетливей, и среди голосов уже можно было различить отдельные выкрики, требовавшие чьей-то немедленной смерти. Каждый такой выкрик неизменно сопровождался жутким хохотом сотен глоток, отчего казалось, будто это смеется сама преисподняя.