Мария Барыкова - Клаудиа, или Дети Испании

Пьяная первой победой толпа, заливала улицы. Аланхэ бежал вместе со всеми, чувствуя себя и слитым с этой страшной орущей массой людей, и в то же время отчетливо, как на картине, видя распущенные волосы женщин, сечки и кухонные ножи в их руках, перекошенные рты мужчин, поленья, каминные щипцы, расколотые вазы… Все это играло и сверкало, а в темных кровавых лужах на мостовой весело отражалось солнце.

Толпа неслась к королевской резиденции и, казалось, уже ничто не могло остановить ее порыва. Дон Гарсия не думал, чем и когда это может кончиться, а лишь тревожно оборачивался, боясь упустить из поля зрения девушку с утюгом. Сам он как не раз бывавший под огнем человек давно остыл, и, более трезво оценив происходящее, вдруг остановился, вырвал у девушки ее остывшее и бесполезное оружие, бросил его под ноги, и быстро сунул ей в руку свой пистолет.

— Держи, и не отставай! Если что, я покажу тебе, как им пользоваться, а пока бей просто рукоятью.

Незнакомка крепко схватила пистолет, бросив на офицера лишь мимолетный, но благодарный взгляд.

Эта короткая остановка неожиданно сослужила им хорошую службу, ибо впереди с улицы Сан-Фелиппо вырвалась французская конница. Она расчищала себе проход палашами, и люди грудами падали прямо под копыта тяжелых лошадей. Аланхэ успел прижать девушку к стене, и конница проскакала мимо. Но снова, теперь уже оттуда, откуда они только что бежали, запела картечь. Впрочем, на выстрелы более никто не обращал внимания — все люди оказались зажатыми на узкой улице между кирасирами и неожиданно появившимися мамлюками. Увидев белые чалмы над почти черными лицами и сполохи кривых ятаганов, спутница дона Гарсии почти потеряла сознание, но он сильно встряхнул ее за плечи и крикнул:

— Бери мою шпагу и коли вниз лошадям под брюхо!

— А вы? — Девушка едва успела отскочить от летевшего с балкона горшка с каким-то цветком.

— Я справлюсь и так.

И уже в следующее мгновение он резко дернул за ногу подскакивавшего к нему оскаленного мамлюка и, лишь слегка задетый его острием, размозжил ему голову о мостовую. Теперь у Аланхэ в руках оказался кривой ятаган.

Но положение взбунтовавшихся испанцев становилось все хуже.

— Отходите к Артиллерийскому парку! — крикнул дон Гарсия, стараясь перекричать грохот и вой. — Там пушки, там мы продержимся!

И под треск бросаемых из домов зажженных рогож, застилавших солнце смрадом и пламенем, толпа стала пробиваться к парку. К несчастью, там оказалось всего лишь четыре пушки и слишком мало зарядов, но зато из груды своих и французских тел удалось сложить две баррикады, за которыми можно было укрыться и продержаться еще некоторое время. Скоро французы поняли, что здесь их атаки бессмысленны или просто главные события переместились в другое место, но вдруг наступило затишье.

Аланхэ вытер кровь из рассеченного мамлюком виска.

— Надо уходить, пока не поздно, — обратился он к так и не отходившей от него ни шаг девушке. — Где ты живешь?

— На Сан-Педро.

— Идем, я провожу тебя туда.

Оба, шатаясь, побрели, стараясь идти самыми узкими улицами, уже совсем не обращая внимания на звучавшие отовсюду выстрелы. По городу плавали сизоватые полосы порохового дыма, и тошнотворно пахло развороченными лошадиными внутренностями. Наконец, показалась и улочка Сан-Педро. Тут девушка слабо махнула рукой.

— Третий дом, вон тот, с портиком…

Но не успели они пройти и половины улицы, как сзади послышался громовой топот. Аланхэ успел обернуться и увидел на полных рысях въезжающих в улицу императорских драгун с уже занесенными палашами и вытащенными пистолетами. Раздались выстрелы. Толкнув девушку в сторону, дон Гарсиа упал сам. Спустя минуту впереди, куда проскакали драгуны, раздалось бешеное ржание и хрипы агонизирующих лошадей — это испанцы за неимением другого оружия резали людей и коней бритвами.

Дон Гарсия приподнялся на локте и посмотрел на девушку. Она все еще улыбалась, как в тот момент, когда увидела дом и спасение, но глаза ее теперь неподвижно смотрели в небо. Под самой ключицей слабым родничком пульсировала алая тонкая струйка. Только сейчас Аланхэ, наконец, разглядел, каким красивым было это юное нежное лицо… и как своей доверчивостью и детским порывом страшно напомнило ему сейчас другие черты… Болезненная гримаса исказила матовое даже после дня сражения лицо шестнадцатого маркиза Харандилья.

Он кое-как втащил труп в первый попавшийся дом, уложил на чью-то кровать, застланную лиловым шелком, и сложил на упругой еще груди руки.

— Покойся с миром, — прошептали его запекшиеся губы и приникли к еще полудетскому рту таким поцелуем, каким граф никогда еще не удостаивал живых.

Через час, пробравшись дворами на другую улицу, Аланхэ, как профессиональный военный безошибочно ориентируясь по звукам боя, спокойно вышел к своим. Небольшой отряд из трех пушек, сотни горожан и полуроты королевских егерей собирался стоять у собора Иисуса насмерть. Аланхэ спокойно и безразлично остановился у первого же орудия, мечтая теперь лишь о том, чтобы это «насмерть», наступило как можно скорее.

Однако вскоре пробегавший мимо мальчишка крикнул им, что французы подогнали еще двадцать пушек, и потому ходят слухи о необходимости капитуляции. Действительно минут через десять к баррикаде подошел молодой легионер и презрительно и дерзко предложил условия сдачи. Все угрюмо молчали. И тогда Аланхэ пролез сквозь дыру в баррикаде, выпрямившись, привычным жестом поправил сбитый еще утром аксельбант, и громко и внятно сказал усмехавшемуся в усы офицеру:

— Если бы вы были способны разговаривать вашей саблей, сеньор, то не обращались бы так со мною… и всеми нами.

— Так это ваш ответ?

Но граф уже уходил, повернувшись к французу спиной.

Через минуту вновь грянул бой.

К вечеру Артиллерийский парк был французами взят, баррикады по площадям разгромлены и начались повальные аресты. Арестовывали всех подряд, мирных жителей, женщин, подростков. Тюрьмы Буэн Сукес, Ретиро, Монклоа, Сан-Бернардино переполнились до отказа, и еще до наступления темноты французское командование издало приказ о расстреле на месте всех, имеющих оружие, если их застали в количестве больше восьми человек. Спустя час вышел другой приказ — арестовывать людей, похожих на английских агентов. Прокатилась новая волна, но арестованных больше не вмещала ни одна тюрьма, даже дворцовая, и убивать стали, уже не думая ни о шпионах, ни о повстанцах. Расстреливали внутри тюрем, в тюремных дворах, на улицах, у монастырских и у дворцовых стен. Последние сорок четыре человека были расстреляны солдатами, одетыми в черные гетры и помятые кивера, на склоне холма принца Пия между четырьмя и пятью часами утра. И городской сумасшедший, расстреливаемый в этой последней партии, кричал, перекрикивая ружейные залпы: