Мария Барыкова - Клаудиа, или Дети Испании

— Обучение можно будет продолжить и после, — с беззастенчивым оптимизмом юности прервал ее Игнасио. — Важнее другое. Мне, конечно, тоже безумно нравится идея вот так вот просто взять и сбежать. Однако разве так поступают благородные люди по отношению к своим благодетелям?

Педро снова нахмурился, но Клаудиа к этому времени уже успела собраться с мыслями.

— Видишь ли, Игнасио. Я поначалу тоже так думала, но потом поняла, что Педро прав. Дон Гаспаро, согласно здравому смыслу, не может отпустить нас. Не для этого он вложил в нас столько труда, заботы и любви, чтобы мы просто так погибли в какой-нибудь случайной стычке с французами. Он сам создан для более высоких дел, и нас тоже готовит к высокой миссии. Поэтому, обратившись к нему с подобной просьбой, мы создадим тяжелую для всех ситуацию, в которой кому-то неизбежно придется поступиться своим: или ему придется отпустить нас — или нам придется остаться. Ведь мы же не согласимся разлучиться друг с другом? — вдруг тревожно обратилась девушка к Педро.

Игнасио, поймав этот взгляд, даже присвистнул и, пройдясь вокруг колесом, подвел итог своим звонким голосом:

— Я понял тебя, сестрица. Если Бог будет милостив, и мы останемся живы — ведь мы же не согласны разлучиться друг с другом, правда? — мы вернемся к дону Гаспаро, падем к нему в ноги, и он по-отечески простит нас. И тем вернее мы будем служить ему дальше.

— А если не простит? — вдруг серьезно спросил Педро. — Вы же видели, как встретил он весть о… Хуане. С тех пор он вообще отказывается говорить о нем.

— Тогда нам, как и Хуану, остается только погибнуть во славу Испании, — уже серьезно ответил Игнасио.

— Нет, друзья мои, — глядя куда-то внутрь самой себя, сказала Клаудиа, — сердцем я чувствую, что дон Гаспаро гораздо величественнее, чем мы с вами можем себе представить. Я оставлю ему письмо, и, уверена, он правильно поймет нас.

— Итак, сегодня, едва стемнеет, встречаемся у старой мельницы. Каждый верхом и с минимально необходимой экипировкой, — решительно заключил Педро, привыкший всегда действовать стремительно, если решение уже принято. — Да, Игнасио, проверь, вчера Кампанилья хромала на правую заднюю, — напомнил он мальчику.

С этими словами все трое быстро выбежали на улицу, однако, прежде чем разойтись в разные стороны, на мгновение замерли у старого дуба, посаженного, по преданию, еще самим королем Анри и царившего, как патриарх, над всем курдонером замка. Три пары черных глаз пытливо посмотрели друг на друга.

И никто из троих не подозревал о том, что в этот момент в одной из башен замка стоит у окна дон Гаспаро, издали наблюдая за ними. С мудрой и грустной улыбкой смотрел он, как на мгновение клятвенно соединились руки, и как затем все трое поспешно разошлись в разные стороны.

Дон Гаспаро печально вздохнул и отошел от окна. В тот вечер под предлогом важной и неотложной работы он попросил всех разойтись пораньше, а когда наутро ему принесли письмо Клаудии, он только вновь грустно улыбнулся и нераспечатанным положил его в дальний ящик письменного стола.

Погода для середины осени стояла слишком сухая и жаркая. Пыль от тысяч ног застилала все вокруг. Само солнце, казалось, закуталось в серый полупрозрачный плащ и, словно смеясь над усталыми людьми, просвечивало сквозь тонкую взвесь то серым, то ядовито-оливковым, то резко-лимонным. Пыль забивала рот, ноздри, глаза, сушила горло, не давала дышать. Аланхэ ехал по обочине проселочной дороги, повязав лицо батистовым платком до самых глаз, и с ужасом думал о том, что испытывают солдаты. До Сарагосы, то есть до глотка воды и некоторого отдыха оставалось еще не меньше часа.

Аланхэ ехал словно в полусне, едва не падая с седла: не выручала даже его удивительная способность не спать сутками. После двух суток непрекращающегося боя остатки полка уже несколько дней были в пути. Дон Гарсия тихо раскачивался в седле, последними остатками сил пытаясь сохранить равновесие, и в его воспаленном мозгу проносились обрывки минувшего.

После объявленного Мюратом перемирия, успокоенный, как и все мадридцы, обещаниями маршала, что будет произведено тщательное следствие столь печального инцидента, и все вопросы решатся мирным путем, он почему-то отправился не к себе на квартиру, а пошел бесцельно шататься по городу. Его мутило от запаха селитры, ноги то и дело скользили в лужах крови, но он все ходил и ходил кругами, в прожженном мундире, с кровоточащей ссадиной на лице. Он опомнился только у домика на улице Сан-Педро. И здесь с графа мгновенно спала вся одурь; у первого же уличного фонтанчика он умылся, оттер руки от пушечной копоти и кое-как поправил мундир. В знакомую комнату он вошел уже прежним, холодным презрительным полковником королевской гвардии. Комната была пуста, и только чуть примятая подушка говорила о том, что все недавно происшедшее здесь ему не приснилось. Обведя сухими глазами бедную обстановку, Аланхэ вдруг глухо простонал и упал на кровать, где всего лишь несколько часов назад лежала убитая девушка.

«А ведь я даже не спросил ее имени и теперь никогда не узнаю, где ее могила», — еще успел горько подумать дон Гарсия и провалился в черный чугунный сон.

Проснулся он от криков на улице. За окнами стояла ночь. Аланхэ осторожно выглянул в окно и увидел, как французский патруль толкает прикладами в спину трех мужчин в обгоревшей от пороха одежде. За ними бежали женщины, пытавшиеся объяснить, что их мужья просто работают на пороховой фабрике и весь день их даже не было в городе. Но солдаты с остервенелыми лицами только толкали пленных все сильнее.

За следующие полчаса, проведенные у окна, Аланхэ увидел сцены и похуже: вели стариков, тащили за косы женщин, волокли связанных мачо из Лавапьес. Неужели девушка, которую он не сумел спасти, спасла его самого, подсознательной мыслью о себе приведя в эту нищую комнату, в тишину, в пустоту, в безопасность? Жгучий стыд охватил его душу, бессильная злоба закипела в сердце, и он понял, что если сейчас же не предпримет хотя бы что-нибудь, то никогда уже больше не сможет считать себя ни испанским грандом, ни полковником королевской гвардии.

Сначала он решил уже знакомым путем выбраться на другую улицу, но потом подумал, что теперь в этом нет никакого смысла и, выждав момент, когда вокруг никого не осталось, вышел. Он шел к гвардейским казармам, уже не думая ни о том, что в этом мундире его схватит первый же встретившийся патруль, ни о том, что казармы, наверняка, уже давно оцеплены. Он шел, потому что надо было идти и потому что идти ему все равно было больше некуда.

Но, как ни странно, под прикрытием темноты он спокойно добрался до плаца и, что было еще более странно, не обнаружил там и следа французов. В казармах тоже было темно, но Аланхэ безошибочно почувствовал, что они не пусты. Действительно, пройдя через опустевшие караулки, в жилых помещениях он обнаружил человек тридцать солдат, угрюмо сидевших и лежавших на железных кроватях. Это были остатки третьей роты.