Александр Пумпянский - Диктаторы и террористы [Хроники мирового зла] [litres]

Ему явно интересней говорить об этом, но я впиваюсь в тему его взаимоотношений с отцом.

«Свой выбор в пользу борьбы я сделал сначала по чисто моральным соображениям, – говорит он. – При этом самое большое влияние на меня оказали отцовские книги, выраженные в них мысли, демократические идеалы». На этом он с удовольствием бы поставил точку, но я продолжаю пытать.

«Он был нежный отец. Другое дело, что мы не могли быть постоянно вместе. Великий писатель принадлежит миру, а не семье. Разные обстоятельства – и политические и личные – привели к тому, что и в детстве мы годами были в разлуке. Когда он принял предложение представлять Гватемалу за границей, мы с братом остались в стране. Понимаю почему. Он хотел, чтобы у нас были национальные корни. Так что наши отношения с отцом – это по большей части переписка – его письма были всегда очень глубокими – и короткие встречи. Главным мостом между нами были его книги».

«Но все-таки ваше решение участвовать в восстании и вся остальная одиссея подполья и войны… Как он к этому относился?»

«Точно так же, как и другие родители. Он сильно переживал. Он разделял мои мысли, я это точно знаю, не мог не разделять их. Но он очень волновался из-за того, что я поставил свою жизнь на кон и потом много раз рисковал ею. Боюсь, что я действительно доставил ему множество переживаний».

Любопытно, что очень похожая формула отношений у юного бунтаря сложилась и с другим большим писателем – Луисом Кардоса-и-Арагоном. Они встретились в 1963 году в Аргентине, где Родриго оказался в ссылке. «Я был молодой человек, борец, получивший свой первый тяжелый опыт. Но между нами возникла сильная интеллектуальная дружба и глубочайшая привязанность, – говорит он. – Я часто бывал у него дома. Мы много дискутировали. Он ко мне прекрасно относился, даже если и не разделял моего выбора».

Я спрашиваю, почему гражданская война в Гватемале длилась так неимоверно долго – тридцать шесть лет. «Ужасным фоном послужила „холодная война“, – говорит мой собеседник. – Мы получили все минусы „холодной войны“ и никаких плюсов. Гватемальская армия фактически находилась на содержании у американцев. В то время как мы были вынуждены обходиться своими силами и средствами. Социалистический мир нас не поддерживал». «А как же Куба, Никарагуа?» – допытываюсь я. «Куба оказывала нам политическую и моральную поддержку. Со стороны Никарагуа были обещания, которые так и остались обещаниями».

Выяснилось, что у нас с моим собеседником есть общая страничка биографии, о которой он вспоминает с неожиданной теплотой. Чудеса, мы могли встретиться на сорок пять лет раньше – летом 1957 года на Московском фестивале молодежи и студентов.

Я продолжаю допытываться о том, что в мое время называли интернациональной солидарностью Страны Советов. Собеседник держит удар: «Нам никто не помогал».

(Любопытный комментарий дал Марио Антонио Сандоваль, когда я его спросил о том, насколько изолированы были события в Гватемале от происходящего вокруг. Он вспомнил знаменитый исторический эпизод: высадку и разгром «гусанос» – кубинских контрреволюционеров в заливе Свиней в апреле 1961 года. Это была тайная операция ЦРУ, ее сокрушительный провал навсегда отбил у американских президентов охоту вторгаться на Кубу, что, собственно, и определило секрет долгожительства Фиделя. Оказывается, готовилась эта операция на востоке Гватемалы, где один из латифундистов предоставил «гусанос» свое поместье. О появлении такого большого числа чужаков, говоривших со смешным кубинским акцентом, тут же стало известно во всей округе. Так что у Гаваны было время подготовиться… Позже, говорит Марио Антонио, когда Кастро задумался об экспансии на континент, он решил, что легче всего это сделать через Гватемалу. Здесь уже шла война. Индейцы были злы на правительство. И он, Кастро, мог предъявить гватемальским властям «свой маленький персональный счет».)

«Мы никому ничем не обязаны, – настаивает Астуриас. – Главный итог гражданской войны: мы выжили и сохранили перспективу борьбы. Мы доказали, что революцию невозможно истребить. Мы довели дело до переговоров, которые не были результатом поражения.

И мы вели переговоры не с позиции слабости, а с позиции силы. В этом и заключалась стратегическая ошибка, которую совершила армия. Они дождались крушения Берлинской стены и падения сандинистов и только тогда начали переговоры. Они думали, что теперь-то, когда мы „осиротели“, мы капитулируем. Как это было повсюду с левым движением. Но они ошиблись».

«Ну, хорошо, вы вели переговоры на равных. И даже диктовали свои условия – недаром переговорный процесс занял столько лет. Но как вы вообще могли сидеть с генералами за одним столом – после всего того, что произошло за десятилетия гражданской войны?»

«Действительно, главной проблемой было недоверие, – говорит Астуриас. – Только после того, как удается сломать лед недоверия, появляется сама возможность переговоров и какой-то в них смысл. Доверие – медленный гость. И это двусторонний процесс. Далеко не сразу приходит понимание, что архетипы, которые сложились в нашем сознании, не соответствуют действительности.

Армия считала нас фанатиками. Оказалось, они имеют дело с интеллектуалами. Они с удивлением обнаружили, что с нами можно разговаривать на равных и что мы способны понимать разные тонкости… Тех, кто воюет против нас, мы называли „гориллами“. Оказалось, что военная верхушка – профессионалы. Простые объяснения пришлось отбросить. Армия проявляла крайнюю жестокость – это факт, но не потому, что в ней служили одни варвары. На той стороне тоже могли быть патриоты».

«Вы хотите сказать, что по обе стороны фронта были патриоты, только вы по-разному понимали патриотизм?»

«Не совсем так. Дело скорей в том, что годами и мы, и они жертвовали жизнями, и это нас в конечном счете сближало. Жестокость не обязательно была проявлением личных качеств. Она была функцией принятой в годы „холодной войны“ доктрины внутреннего врага. Тот, кто не согласен с существующими порядками, – враг. А врага уничтожают… Динамика жестокости опережает любые рационально сформулированные цели. Логика войны не на жизнь, а на смерть такова, что патриотические цели оборачиваются государственным терроризмом. Начинают с защиты родины и демократии, а кончают геноцидом».

«Львиная доля жестокостей, насилия, военных преступлений против мирного населения приходится на армию. А какая вина лежит на герильерос?»

«Отдельные эксцессы были и с нашей стороны. Известна кровавая резня в Агуакате. Наш офицер сошел с ума. Двадцать один человек погиб. Но я хочу подчеркнуть, что мы никогда сознательно не воевали против населения».