Елизавета Дворецкая - Княгиня Ольга. Сокол над лесами [litres]

Толкун-Баба не ответила, лишь немного качнула головой, потом так же слегка кивнула: говори, с чем пришла.

– Ради того я тебя и решилась потревожить. Приговорили мужи лучшие, что, коли отняли боги сына у Благожита, надо другого где-то брать. Некогда ждать, пока Войка мой подрастет и за оружие возьмется. Нам сейчас защитник нужен. Вот и надумали мужи: подыскать жениха для Яры достойного и его наследником объявить. Дед Лукома говорит, обычай древний, нам пригодный. Что скажешь, мати? Яра у тебя уже семь лет – скоро ли ей назад в белый свет выходить?

Лицо Толкун-Бабы оставалось неподвижным, и это смущало Кариславу. Как будто та заранее все знала и уже все решила, а Карислава, что бы теперь ни говорила вдогонку, изменить ничего не может.

– Молодая ты еще, Кариша, а память-то твоя где? – не сразу заговорила Толкун-Баба. – Когда семь лет назад Истима здесь же вот сидел и тебя просил за Благожита отпустить – он что мне обещал?

Карислава вздохнула.

– Что даст внучку старшую взамен тебя, – сама ответила Толкун-Баба. – Стара я, еще один век мне не протянуть, деды зовут. Всякую ночь бабок моих, Истишу и Велечаду, во сне вижу, они меня путем-дорожкой провожают. Идти мне за ними скоро. А взамен меня кто здесь останется?

– Да неужели нет никого – у тебя здесь девять дочерей…

– Девы есть смышленые. Да сера утица не чета белой лебедушке. Яра – старшая дочь старшей дочери старшего сына моего. Для службы нашей она еще пригоднее, чем ты, оттого я и отпустила тебя. Согласилась на промен. А вы и ее теперь назад просите. Не водится так. Оскудеет Навь – и белый свет опустеет.

– Ты хочешь оставить ее здесь… на весь век? – опешила Карислава.

– Ну а кого же? Службу Нави кто справлять будет? Помело свое кому передам? Или все, пожил род Хотимиров, да и полно, незачем больше чадам нарождаться?

– Но она же… дева… не вдова… И она – не священное дитя! – Карислава заговорила смелее. – Она не в Нави родилась. И должна в белом свете свой путь пройти. Женой стать, детей вырастить… своих, а потом уж роду помогать…

– Она не священное дитя. Но пусть родит такое. Тогда отпущу ее.

Толкун-Баба сложила руки на коленях, будто замыкая разговор.

Кариславе немыслимо было спорить с Толкун-Бабой: она выросла в безусловном почтении к своей родной бабке, которая на ее памяти всегда была старшей служительницей Нави. В ее глазах Толкун-Баба была древней и мудрой, как сама земля, ее устами говорили деды и боги. Мать-земля не может ошибаться, ибо видела все, что только может быть. Если она что-то сказала – значит, так оно и есть. Но сейчас речь шла о благополучии всех хотимиричей, пославших сюда Кариславу. И пусть у Толкун-Бабы есть причины отказать в их просьбе, Карислава хотела знать их, дабы было что ответить людям.

– Но Благожиту нужен зять, раз уж сына Навь отняла! – напомнила она. – Кто нас от руси оборонит?

– Не последний нынче день, – строго напомнила Толкун-Баба. – Как родится божеское дитя, у нас счастья прибудет. Возродится в нем вновь пращур наш Хотимир, судьба рода нашего обновится и в новую силу войдет.

– А до тех пор как же?

– Оборонимся. Деды помогут. Не единый был Будим в краю нашем витязь, найдутся и другие.

– Где нам взять этих других? – в отчаянии воскликнула Карислава. – Явятся русы сызнова, нынешней же зимой. Или летом. У них десять земель разных под рукой. Войска наберут, как песка морского. А мы кого им выставим? Зорника, Родимова сына? Стариков? Нам нужен княжич молодой, как месяц ясный, чтоб против Святослава киевского выйти.

Толкун-Баба помолчала.

– А вы вот что… – начала она потом. – Будет у вас защитник. Пусть-ка Благожит гонцов отправит по всем землям с вестью, что дочь выдаст за того витязя, кто будет всех знатнее и удалее. Пусть они сюда собираются, а мы их испытаем. Кого боги счастьем-долей наделили – тот землю нашу от ворога защитит.

– И тому ты Яру отдашь? – Карислава хотела заручиться словом.

– На кого боги укажут, тому я противиться не стану. Не для себя же я ее держу. Весь род Хотимиров на мне, старой. А я не вечна. Надоело старой быть, – Толкун-Баба усмехнулась жестким мужским ртом. – Здесь болит, там болит… Хочу, чтобы поскорее мать сыра земля мои косточки приняла да назад меня молодой отпустила. Ты мое имя людское помнишь, – Толкун-Баба прищурилась и подалась ближе к ней. – Ведаешь его ты одна. Как ворочусь, сызнова дашь мне его.

Карислава невольно содрогнулась. Толкун-Баба была в ее мыслях неразрывно связана со смертью, как зима – со снегами, а лето – с травой. Но что она может стать не орудием, а жертвой Марены, Карислава никогда не думала. Пятнадцать лет назад Карислава застала ее почти такой же, как сейчас, и в ее представлении та была неизменной и вечной, как Сыр-Матер-Дуб.

А страшнее всего была мысль: уйди сама Толкун-Баба за Сварожичем в огненные ворота, увези ее Марена в ступе – кто сметет ее кости с кострища? Кому тогда браться за пест?

Выйдя во двор, Карислава снова увидела чернавку перед воротами – та расхаживала туда-сюда, положив топор на плечо. Княгиня застыла, прикусив губу и не сводя глаз с женщины. После разговора с Толкун-Бабой она сама сообразила, зачем такие строгости. Едва узнав о смерти Будима, Толкун-Баба сразу поняла, как возросла от этого события ценность его сестры как наследницы и сколько теперь будет охотников завладеть ею.

Но куда больше Кариславу взволновало другое. Несмотря на личину, она сразу узнала женщину у ворот. Ту звали Суровея, а прозвище ее было «медвежья женка». И кое-что из сказанного сейчас Толкун-Бабой касалось Суровеи очень близко.

Двадцать с чем-то лет назад она, тогда обычная молодая баба из Лебедичей, как-то отправилась в лес по малину. Ягоды собирать – дело девичье, но ее сманили с собой молоденькие золовки. А в малиннике стайка девок наткнулась на медведя. Испугались, пустились бежать. Медведю, видно, не понравилось, что его потревожили: погнался за женщинами и ударил Суровею лапой по голове. Та рухнула без чувств, а когда очнулась, не поняла, на каком она свете. Болела голова, все тело было изломано, будто его в мялке мяли. Череп с правой стороны жгло, на лице сохла кровь. Кругом была земля, трава, ветки, палая листва. Но сквозь щели проникал свет и воздух. А еще – звуки и запах, говорившие о том, что медведь где-то здесь, рядом.

Суровея обмерла от страха, сообразив, что случилось. Медведь счел ее мертвой, уволок подальше в чащу и зарыл, как зарывает добычу, чтобы дать ей подтухнуть, а потом съесть. Такие случаи бывали: еще пока Суровея была девочкой, один ее родич, стрый малый [18] Стрый малый – двоюродный брат отца. , как-то пошел проверять ловушки на бобра и два дня не возвращался. Пошли искать и нашли – по запаху. Медведь вот так же прикопал тело под листву. Но мужика узнали только по окровавленным обрывкам одежды – зверь первым делом раскусил ему голову, съел лицо и выел всю утробу. Толкун-Баба тогда решила, что возложить на краду тело можно, но хоронить на родовом жальнике нельзя – человек отмечен гневом Лесного Хозяина. Прах погребли в лесу под корнями дерева, а медведю оставили угощение, на выкуп унесенной добычи: горшок медовой каши и каравай хлеба.