Анжело Мария Рипеллино - Магическая Прага

От денщика до клоуна один шаг. И Швейк – это пражский клоун: болтливый, пьяный, неотесанный, со своей нескончаемой балаганностью. Он даже одевается как клоун. В тюрьме ему дают “старый мундир, ранее принадлежавший, очевидно, какому-то пузатому здоровяку, ростом на голову выше Швейка. В его штаны влезло бы еще три Швейка. Бесконечные складки, от ног и чуть ли не до шеи, – а штаны доходили до самой шеи, – поневоле привлекали внимание зевак. Громадная грязная и засаленная гимнастерка с заплатами на локтях болталась на Швейке, как кафтан на огородном пугале. Штаны висели, как у клоуна в цирке. Форменная фуражка, которую ему тоже подменили в гарнизонной тюрьме, сползала на уши” [1360].

В этой дурацкой одежде, раздутый, словно перезрелый инжир, похожий на Грока или Заватту [1361]в развевающемся австро-венгерском одеянии, Швейк спускается вниз из Пражского Града, в то время как Йозеф К. туда поднимается, он одет в черное “а ля Чаплин”, с важным видом господина в котелке и идеально выглаженном пальто, которые чуть позже появятся на картинах Магритта. Говорят, что когда Гашека призвали в армию, он явился в казарму в Ческе-Будеёвице с шатающимся цилиндром на голове [1362].

У Швейка клоунское поведение связано с притворным слабоумием, блестяще сыгранным, последовательно и до самого конца. Для слуги-паяца, который высмеивает хозяев, дурацкий поступок представляет собой невероятное раздолье для различных уловок и крайних мер. Главная задача Швейка – это убедить всех в своем невежестве. Он гордится тем, что начальство воспринимает его как дурачка, и если кто-нибудь сомневается, он тут же с торжествующим видом демонстрирует свой знаменитый кретинизм, свое слабоумие и вновь подтверждает, что это медицинская комиссия признала его идиотом. “Я – официальный идиот” [1363](глава ii), “официально меня признали полным идиотом” [1364]. Звукосочетание “blb” (“простофиля”) достигает уже гиперболических размеров, оно раздувается, как мыльный пузырь. Швейк не перестает откровенно, с надменным видом демонстрировать свою невероятную тупость. Полный кретинизм, пусть и наигранный, но исполненный со злобной ухмылкой, и гордость за доказанную степень идиотизма и слабоумия [1365]превращают Швейка в нарцисса, кичащегося своим сумасшествием. Напрасно Лукаш его оскорбляет. “Посмотрите на себя в зеркало. Вас не тошнит от идиотского выражения вашего лица? Вы – глупейшая игра природы, какую я когда-либо видел” [1366]; “Большего дурака в жизни своей не встречали” [1367]; “Мне уже самому противно без конца повторять, что вы идиот. Слов не хватает, чтобы определить вашу глупость. Когда я называю вас идиотом, это еще очень мягко и снисходительно” [1368]. От всего этого потока оскорблений Швейку ничуть не стыдно или неловко, наоборот, его переполняет блаженство.

Гашек утверждает, что у его героя лицо, как полная луна, что у него добрые глаза, мягкий взгляд ягненка [1369]. Кретинизм, который отражается на полном лице Швейка в самые сложные моменты и во время создаваемых им самим трудностей, это всего лишь проявление абсолютной невинности, “абсолютно-го спокойствия и отрицание вины” [1370]. На гневные проявления Лукаша, которого раздражают его нелепые подвиги, на слова Лукаша: “Иисус Мария! Швейк! Hirnmelherrgott! Я вас застрелю! Скотина! Тварь! Осел! Дерьмо! Неужели вы такой идиот?” [1371], Швейк в ответ добродушно улыбается, “и швейковские глаза добродушно и приветливо глянули в лицо поручику” [1372], словно ничего не произошло, эта обезоруживающая улыбка способна растопить любой гнев и обезвредить нависшую грозу.

Однако Гашек заботится о том, чтобы читатель постоянно терялся в догадках, действительно ли герой – невероятный идиот, или просто хитрая бестия, ловкач, “или отъявленный негодяй, или же верблюд, болван! Ходячий анекдот!” [1373]. Чтобы еще больше усилить степень безмозглости Швейка, сообщается о его природном идиотизме, инфантильности его подвигов и пустой болтовне, о его наигранных мятежах и в основном о безмерном хладнокровии, которое позволяет ему переживать досадные события, не дрогнув ни одним мускулом на лице, ни одной фиброй души. Главное средство прикидывающегося дурачком – это хладнокровие, равнодушие, это его “и бровью не повести” – рождает забавные схемы несостыковок, нелепицы, путаницы, переполоха. С помощью своей невыносимой рожи, бесконечной болтовни, поведения бешеной козы, клоун Швейк выводит из себя хозяев, они лезут на стенку, он путает им все карты, глумится над ними и посылает ко всем чертям.

Чтобы целым и невредимым выбраться из лап военной машины, денщик, идиот, тупоголовый, паяц прибегает к вернейшему средству, разыгрывая стопроцентное повиновение и абсолютную покорность. Его девизом становится – служить императору, будучи готовым жизнь за него отдать [1374]. Хотя Швейк был освобожден от военной службы за кретинизм и страдал ревматизмом, он все равно демонстрировал свою отвагу в любом опасном деле, связанном с прославлением Австрии и всяческим превознесением ее имени.

Он подчиняется приказам с таким почтением и рвением, что приводит в замешательство даже ангелов-хранителей и священников, докторов и тупоголовых военных офицеров. В полицейском управлении он с радостью принимает все пункты обвинения, которые ему зачитывает бестия, в духе криминологии Ломброзо. “Я все признаю. Строгость должна быть. Без строгости никто бы ничего не достиг” [1375]. “Если вы желаете, ваша милость, чтобы я признался, так я признаюсь. Мне это не повредит. Но если вы скажете: “Швейк, ни в чем не сознавайтесь”, – я буду выкручиваться до последнего издыхания” [1376]. Вернувшись после подписания признания радостным в камеру, он заявляет сокамерникам: “Я сию минуту сознался, что, может быть, это я убил эрцгерцога Фердинанда” [1377]. И на суде, когда его спросили, оказывал ли кто на него давление, Швейк ответил: “Да что вы, ваша милость. Я сам их спросил, должен ли это подписывать, и когда мне сказали подписать, я послушался. Не драться же мне с ними из-за моей собственной подписи. Пользы бы это, безусловно, не принесло. Во всем должен быть порядок” [1378].

Тема ложного и непостижимого обвинения, которая очень сочетается с самой сущностью Праги, сближает Гашека с Йозефом К. Отличие лишь в том, что Швейк обесценивает, сводит на нет свою вину, прибегая к таким ухищрениям, как лживая покорность. Швейк изо всех сил стремится показать свое почтение полицейским, он единственный восторгается объявлением войны и прославляет императора, он единственный верит в победу, единственный радуется, когда его призывают в армию, – но его энтузиазм настолько искусствен, что многие его считают сумасшедшим. Уже в самом начале на него показывают пальцем в газетах и утверждают, что он “являет нам прекраснейший пример приверженности к трону” [1379]; в форменной фуражке и с букетиком цветов, который носят все рекруты, его везли в казарму в коляске, которую пришлось “одолжить у кондитера за углом… в которой тот когда-то вывозил подышать свежим воздухом своего хромого хрыча-дедушку”, он, размахивая костылями, кричал: “На Белград! На Белград!” [1380].