Анжело Мария Рипеллино - Магическая Прага

Можно привести еще десятки подобных примеров из школьного учебника, в которых за суровостью скрывается бурлеск. И здесь стоит упомянуть о беспорядочном круге чтения самого Гашека. Он предпочитал читать в научно-популярном изложении и в сокращенных вариантах книги по истории, хиромантии, оккультизму, а также Библию, “Научный энциклопедический словарь Отто” (из статей именно этого словаря он многое почерпнул для своих шуток и прибауток), “Науку сумасшедших и ненормальных” чешского невролога Антонина Хевероха, кулинарные рецепты, катехизис, буквари, женские и морализаторские романы Ольги Фастровой (Ивонны) и Павлы Мудры, специализированные журналы для сапожников, пивоваров, кожевников, “Жизнь животных” Брема, “Кронен цайтунг” о деталях жизни дома Габсбургов и особенно статьи и письма главному редактору газеты “Народная политика” [1413]. О том, что он был напичкан всякими научными фактами, о его наивной осведомленности свидетельствуют теософские рассуждения повара-оккультиста Юрайды, а также пассажи, в которых Швейк, разбирающийся в собаках, словно Ноздрев из “Мертвых душ”, полувсерьез рассуждает о науке кинологии.

Хотя этот роман и антирелигиозный, нахальный и бесстыдный, являя собой мифопорождающую машину, которая высмеивает все и вся, в нем все же присутствует, пусть и искривленная, метафизика и что-то сверхъестественное. Мне вспоминается изображение забавной загробной жизни на календаре Каца и во сне кадета Биглера перед приездом в Будапешт. Ад пьяному тюремному священнику представляется местом, где котлы и вертелы вращаются с помощью электрических двигателей, где грешников поджаривают на маргарине, а рай – это идиллический край, где “действуют распылители одеколона и симфонические оркестры играют Брамса так долго, что скорее предпочтешь ад и чистилище… У ангелочков в задницах по пропеллеру, чтобы не натрудили себе крылышки” [1414]. В своем сне усердный кадет Биглер в чине генерала инспектирует участок вверенной ему бригады, невредимый проходит под разрывающимися снарядами, а затем вдруг после оглушительного удара его автомобиль взмывает вверх и летит по Млечному Пути, “густому, словно сливки”. У небесных врат он встречает толпу инвалидов, которые носят недостающие части тела у себя в рюкзаках. Генерал Биглер произносит пароль: “Für Gott und Kaiser” (“За Бога и императора” – нем .) и въезжает на автомобиле в рай, представляющий собой казарму, где рекруты-ангелы учатся кричать: “Аллилуйя”. Даже штаб-квартира Бога – это казарма, два ангела в форме полевой жандармерии берут генерала за шиворот и втаскивают в комнату, на стенах которой висят портреты принцев габсбургских и начальника генерального штаба. Бог не кто иной, как капитан Сагнер из одиннадцатой маршевой роты, он вне себя, потому что Биглер присвоил себе титул генерала, и два ангела кидают его в вонючий сортир [1415]. Этот кошмарный сон, эта буффонада, эта смесь злой шутки и метафизики в чем-то напоминают сны из фильмов с Чарли Чаплином, наиболее яркие и жестокие гротескные фарсы.

По поводу ворон: в комедии “Последние дни человечества” (1915–1919) есть баллада, в которой вороны хвастаются, что им не страшен голод, благодаря павшим на поле боя [1416]. В каком-то смысле роман Гашека принадлежит габсбургской литературе. Хотя он едкий, злобный, в нем нет ни капли сочувствия, он все же отражает агонию империи, Finis Austriae, закат Какании, то есть, как говорил Музиль, того “исчезнувшего, непонятного государства, которое в столь многих отношениях было, хотя это и не признано, образцовым” [1417].

Но “Швейк” – это полная противоположность “Маршу Радецкого” Йозефа Рота: в отличие от Рота и иных австрийских писателей, Гашек не испытывает ни грамма грусти из-за распада этого мира: более того, со своей едкой сатирой он нападает на Австрию и на монархию, сводя их, подобно “Симплициссимусу”, к мерзкому загаженному нужнику и зловонному бурлению.

Генерал, инспектирующий отхожие места, издал такой приказ: “Um halb neune Alarm, Latrinen scheiben, dann schlafen gehen!” (“В половине девятого тревога, испражняться и спать!” – нем. ):

“Генерал уделял отхожим местам столько внимания, будто от них зависела победа Австро-Венгерской монархии”: “Победа Австрии явно вытекала из отхожего места” [1418]. В бараке, где симулянтам делают промывание желудка с помощью мыльной воды и глицерина, Швейк подбадривает санитара, ставившего несчастным клистир: “Даже если бы здесь лежал твой отец или родной брат, поставь ему клистир – и никаких. Помни, на этих клистирах держится Австрия. Мы победим!” [1419].

Кафка в своих “Дневниках” (1911 г.) вспоминает, что Кубин посоветовал ему в качестве слабительного регулин – “растолченную водоросль, которая в кишечнике разбухает, доводит его до вибрации, то есть действует механически и заставляет его работать” [1420]. Персонажам Гашека не нужны слабительные, потому что они все загажены, по своей природе. Эмблемой целой шайки мог бы стать спесивый кадет Биглер, которого, после того, как он переел канноли с кремом, настолько сильно пропоносило, что его оставили в госпитале в Будапеште среди больных холерой, и оборвались его мечты о славе. “Его обделанные брюки исчезли в водовороте мировой войны” [1421].

“Stink awer d’Kerl wie a’Stockfisch” (“А воняет, парень, словно треска” – нем. диал.) , – сказал Батцер, который с интересом наблюдал, как спящий кадет Биглер подозрительно вертится, – “mus d’Hosen voll ha’n ” (“Наложил, должно быть, полные штаны” – нем. диал.): “ Stink, wie a’Haizlputza, wie a’bescheisena Haiziputzar” (“Воняет, как золотарь! Как замызганный золотарь!” – нем. диал.)” [1422].

По сути, это описывает как раз то, что Владислав Ванчура называл “болезненной и нечистой смертью в сортире” [1423], то есть дизентерию; роман заканчивается бесконечной гонкой в уборных между изможденным Биглером, носящимся от одной уборной до другой, и Дубом, которого тоже замучила ужасная диарея [1424]. Никаких лавров победы: по мнению Гашека, война – это то же, что наложить в штаны, обделаться, пропоноситься. Он посвятил жутчайшие страницы описанию грязной жижи испражнений, смешанных с кровью, которой перепачканы окопы во время сражений [1425]. Потонувшая в мерзостях войны, империя Габсбургов кажется создателю Швейка Dreckkatafalk (“грязным катафалком”), содержимым выгребной ямы, зловонной кучей клистиров и обгаженных штанов.

Эта апология нечистот проявляется и в образе Франца Иосифа. Жители Вены создавали миф о хорошем самодержце, поборнике былого великолепия, но пражане называли этого уже пожилого монарха господином Прохазка, то есть господином Прогулкиным: “именем, которое, – как утверждал Макс Брод, – отдавало мелкобуржуазным колоритом и мещанством; я сразу представлял себе строгого инвалида или швейцара, который еле-еле передвигается, шажок за шажком” [1426]. Если на страницах двух галицийских евреев, Бруно Шульца и Йозефа Рота, с образом императора связывается печальный образ героя сказки [1427], то пражанин Ярослав Гашек только и делает, что глумится над этим олухом и дурнем. В истории про Швейка нет и следа суровости Франца Иосифа, его строгости, его холодности, его стойкости офицера, помрачневшего от горестей. Только однажды, вначале, в притворном порыве сочувствия, сокрушаясь о несчастьях, постигших императорскую семью, Швейк словно цитирует излюбленный девиз императора: “Mir bleibt doch nichts ersparrt” ( нем . “Меня же ничто не минует”) [1428], который звучит в бестолковой “мамонтоподобной” пьесе Крауса, напоминающей представление в кабаре со сценами Апокалипсиса [1429].