Анжело Мария Рипеллино - Магическая Прага

Леон Блой награждал Франца Иосифа такими “почетными званиями”, как, например, “старый болван” [1430]: подобным образом и Гашек считает императора “ехидным общепризнанным идиотом” [1431], обделанным придурком. “Государь император небось одурел от всего этого, – заявил Швейк. – Умным-то он вообще никогда не был, но эта война его наверняка доконает”. “Балда он! – веско поддержал солдат из казармы. – Глуп, как полено. Видно, и не знает, что война идет. Ему, наверно, постеснялись бы об этом доложить. А его подпись на манифесте к своим народам – одно жульничество. Напечатали без его ведома – он вообще уже ничего не соображает”. “Он того… – тоном эксперта дополнил Швейк. – Ходит под себя, и кормить его приходится как малого ребенка. Намедни в пивной один господин рассказывал, что у него две кормилицы, и три раза в день государя императора подносят к груди” [1432]. Даже страж закона, жандармский вахмистр Фландерка в подпитии бормочет бабке Пейзлерке: “Зарубите себе на носу: любой император или король заботится только о своем кармане, потому и война идет. То же самое и эта развалина, “старик Прогулкин”, которого нельзя выпустить из сортира без того, чтобы он не загадил весь Шенбрунн” [1433]. В своем романе Гашек настолько открыто демонстрирует презрение и ненависть к Австро-Венгерской монархии, что Швейку на медицинской комиссии достаточно было прокричать: “Господа, да здравствует государь император Франц Иосиф Первый!”, чтобы его тут же признали “официальным идиотом” [1434]. Если Шульц с ностальгической грустью вспоминает убеленные сединами бакенбарды императора, изображавшиеся “на всех марках, на всех монетах и печатях” [1435], то чешский писатель твердит сплошные гнусности, вроде той, что на портрет императора нагадили мухи [1436].

Гашек, выросший на пражском гумусе, не приемлет бурной роскоши Вены, Вены радостных офицеришек и веселых вдов, всю эту вычурную парадность, сладостное раздолье вальсов и оперетты, гедонизм, забвение, благостную беспечность счастливой Австрии. Когда-то в городе на Влтаве стояли гарнизоном самые элегантные солдаты австрийских войск, роскошные драгуны из командования принца Евгения: в белых кителях с алыми воротниками, в длинных шинелях с красной подбивкой, с двумя рядами золотых пуговиц, с черной треуголкой с кокардой, в высоких сапогах со шпорами, с карабинами, охотничьими тесаками и пистолетами [1437]. И сравните их с солдатами в грязных подштанниках и в обвисшей военной форме, с полами гармошкой и длиннющими, как у Швейка, рукавами.

Роман Гашека, пародия на закат выжившей из ума империи, заваленной мумиями, отражает враждебность и неприязнь оккупированной нации, веками вынужденной притворяться. Не случайно военный врач Баутце заявляет: “Das ganze tschechische Volk ist eine Simulantenbande” (“Весь чешский народ – банда симулянтов” – нем.) [1438]. Гашек не упускает возможности показать пальцем на гниль, которой заражена эта чванливая бюрократия, на оборотную сторону этой педантичной пунктуальности и убранства, на несоответствия и разногласия, бушующие в этой многонациональной клоаке, и, как говорит Урзидиль, на эту “межнациональную” мозаику [1439]. Гашек начиняет свой роман разноязычными непристойностями и прибаутками, чтобы лучше продемонстрировать этот бардак, эти вавилонские королевско-императорские компании. Но антиавстрийские настроения не умаляют значения этого романа, написанного в духе Миттельевропы (“Центральной Европы”), и высвечивают закат эпохи Габсбургов. Отсутствие ностальгии по “былым временам”, а также полное отрицание ценностей монархии и чисто чешская безжалостность позволяют Гашеку высветить тот жуткий беспорядок и коррупционность прогнившей системы, ее тщательно подобранный аппарат тайных агентов и полицейских, недееспособность военной машины, кретинизм и жестокость командования, – в общем, он смотрит на Австрию без сожаления, не как на фривольного Traumland der Operette ( нем . опереточная страна мечты, по аналогии с Dreamland), а как на жалкое сплетение комиссариатов, тюрем, ковыляющих эшелонов, борделей, казарм, лазаретов, уборных.

Чтобы усилить комический эффект и отвращение, пражский писатель описывает останки Австро-Венгерской империи (в лице офицеров, жандармов, генерал-майоров, комиссаров, полицейских, капелланов, сестер милосердия и святош старых дев) – будто маски идиотов с наводящей страх внешностью, словно из музея восковых фигур. Абсолютно верно Пискатор в своей инсценировке романа Гашека сравнил с марионетками [1440]этих “черно-желтых хищников” [1441]. Это огромная галерея: вспомним лишь некоторых из ее экспонатов, наиболее показательных, начиная с высших чинов.

Вот, к примеру, пожилой плешивый господин, самый страшный генерал-майор фон Шварцбург, который ведет жутчайшую дискуссию со Швейком о лысине в поезде Прага – Ческе-Будеёвице [1442], это все звучит как насмешка над весьма распространенной в габсбургских странах рекламой с изображением Анны Шиллаг с копной волос; слабоумный польский генерал, “призрак из царства четвертого измерения”, навязчивой идеей которого было отправлять солдат по вечерам в отхожие места на станциях, чтобы ночью не гадить на линии [1443]; “впавший в детство” “генерал-дохлятинка”, который инспектирует войска на станции в Будапеште: “Таких генералов в Австрии было великое множество” [1444].

В соответствии с иерархией дальше идет полковник Краус фон Циллергут, “редкостный болван”, он “был так непроходимо глуп, что офицеры, завидев его издали, сворачивали в сторону”, приверженец “фельдфебельского мистицизма” и фанатик воинского приветствия [1445]; затем идет полный дурак подпоручик Дуб – образец тупой лояльности, неистовый борец за дисциплину, зануда, его Гашек линчует с особым энтузиазмом [1446]. Целый рыцарский турнир разворачивается между Швейком и этим жутким занудой, “дураком”, как его называет его же денщик [1447]. Над Дубом, который ему надоел со своими упреками и нагоняями, круглым дураком, Мессером Дольчибене [1448], Швейк издевается особым образом: когда Дуб заставляет Швейка выпить залпом бутылку коньяка, Швейк в отместку дает тому “целый стакан воды, от которой у него во рту остался вкус лошадиной мочи и навозной жижи” [1449]; после того как Дуб запретил солдатам ходить в бордели, пообещав, что накажет каждого, кто туда отправится, его застают пьяным, в одних кальсонах “в таком раю, полном клопов”, в объятиях мадемуазель Эллы [1450].

Капелланы, все как один, любители выпить и поразвлечься с девицами легкого поведения, представляют собой забавную кучку: начиная с Отто Каца, “святого отца” еврейского происхождения, азартного игрока и частого посетителя борделей [1451], до патера Лацины в черном котелке, обжоры и пьяницы, который, напиваясь до рвоты, подолгу отсыпается после сытных обедов [1452]; от обер-фельдкурата Ибла, поведавшего отбывающим войскам нелепые истории о патриотизме и жертвенности [1453], до болвана фельдкурата Мартинеца, который под хмельком отправившись к Швейку во вшивую тюрьму в Перемышле, шатаясь, “буквально впорхнул к Швейку, как балерина на сцену”, “легкий, как перышко” [1454].