Анжело Мария Рипеллино - Магическая Прага

Дальнейшие аллюзии демонстрируют, что сам Гашек воспринимал как спектакль причуды Отто Каца. В гарнизонной тюрьме староста предупреждает Швейка: “Завтра у нас представление. Поведут в часовню на проповедь. Мы все там будем стоять в одних подштанниках. Вот будет потеха” [1391]. Фельдкурат упрекает солдат: “Молиться вы не умеете и думаете, что ходить в церковь – одна потеха, словно здесь театр или кинематограф” [1392]. Пока он, абсолютно пьяный, служил мессу, солдаты испытывали чувство, которое “напоминало то чувство, какое рождается в театре, когда мы не знаем содержания пьесы, а действие все больше запутывается и мы с нетерпением ждем развязки” [1393]. Смешная передряга, в которой Швейк вез в телеге совершенно пьяного фельдкурата [1394]; цирк да и только, когда Отто Кац, служа мессу, прыгал то вправо, то влево, что “несколько напоминало индийский танец вокруг жертвенника” [1395].

Множество дурачеств фельдкурата напоминают клоунские номера с различными приспособлениями, например сценку с будильником из фильма Чарли Чаплина: не имея телефона, фельдкурат разговаривал в настольную электрическую лампу [1396]; возвращаясь с лагерной мессы в трамвае со складным алтарем, пьяный священник и его денщик потеряли дарохранительницу [1397]. Все заключение второй части посвящено играм Швейка с телефоном – важным атрибутом клоунады – безумным предметом, который разоблачает военный беспорядок и невыносимую путаницу в приказаниях.

Однако множество острот и иные комические средства – это не все, что делает книгу Гашека по-настоящему сатирической. Идиллические и забавные карикатуры Лады, остроты сельской Чехии [1398], приучили нас видеть в Швейке добродушного толстяка и добряка, этакого деревенского дядюшку, нечто вроде остроумного сынка Бертольдино, тучную, заросшую щетиной, ползающую каракатицу в помятой форме с носом-пробкой. Но день ото дня становится яснее, что глупая физиономия Швейка (Гросс [1399]уловил этот символ) постоянно кривится в гротескной усмешке, в злостной гримасе. Несмотря на неуемное остроумие и сатирическую жилку, сквозящие с каждой страницы, в романе Гашека есть и иная, леденящая душу сторона, в какой-то степени он близок “Процессу” Кафки, таинственность которого нередко переходит в мрачную буффонаду.

Страшный, словно сборщик податей, высвечивающий своим всепроникающим лучом все пороки этого мира, который уже скрипит, как плохо построенный, ленивый парусник, Гашек обнажает нелепость уставов, злостное святотатство тех дел, которые провозглашаются священными и торжественными, подагру, зыбкость словно построенных на песке военных институтов. Но в основном он выставляет в неприглядном свете войну, этот кровоточащий зоб, этот шабаш смерти, который в итоге превращается в шествие костылей и манекенов-призраков. В его описаниях жесткости конфликтов просвечивают червивые проблески апокалипсиса, отчего Гашек становится близок немецким писателям и художникам эпохи экспрессионизма.

На станции Табор в ресторане третьего класса Швейк встречает разных солдат. “Преобладали солдаты различных полков, родов оружия и национальностей. Всех их занесло ураганом войны в таборские лазареты, и теперь они снова уезжали на фронт. Ехали за новыми ранениями, увечьями и болезнями, ехали, чтобы заработать себе где-нибудь на тоскливых равнинах Восточной Галиции простой деревянный намогильный крест, на котором еще много лет спустя на ветру и дожде будет трепетать вылинявшая военная австрийская фуражка с заржавевшей кокардой (“frantík”) [1400]. Изредка на фуражку сядет печальный старый ворон и вспомнит о сытых пиршествах минувших дней, когда здесь для него всегда был накрыт стол с аппетитными человеческими трупами и конской падалью; вспомнит, что под фуражкой, как та, на которой он сидит, были самые лакомые кусочки – человеческие глаза…” [1401]. Кабацкий певец становится певцом горя и бедствий, с холодной скрупулезностью сводя “прелести войны” к рядам крестов, на которых висят пустые фуражки, к жутким вороньим пиршествам:

“Поезд медленно шел по свежей, наспех сделанной насыпи, так что весь батальон имел возможность досконально ознакомиться с прелестями войны и, глядя на военные кладбища с крестами, белевшими на равнинах и на склонах опустошенных холмов, медленно, но успешно подготовить себя к бранной славе, которая увенчается забрызганной грязью австрийской фуражкой, болтающейся на белом кресте” [1402].

Черные стаи ворон, белеющие вереницы крестов, фуражки пугал набекрень, закальцинированные горы костей. “После войны здесь хороший урожай уродится, – после небольшой паузы проговорил Швейк. – Не надо будет покупать костяной муки. Для крестьян очень выгодно, если на их полях сгниет целый полк: короче говоря, это для них хлеб. Одно только меня беспокоит, как бы эти крестьяне не дали себя одурачить и не продали бы понапрасну эти солдатские кости сахарному заводу на костяной уголь” [1403].

В этих отступлениях плутовской сарказм Гашека становится настолько резким и разрушительным, что начинает напоминать картины Дикса, Гроса, Бекмана. По невероятной плодовитости в чешской литературе может сравниться лишь Ванчура со своим романом “Поля пахоты и войны” (1925 г.), который, крича во весь голос, словно глашатай, прибегает в своей речи к библейским цитатам, будто сообщая о предстоящей опасности, наводит ужас на подожженные равнины Галиции, где “смерть работников громыхает ударами и звенит косой” [1404]. То, что Ванчура опирался на роман Гашека, видно по эпизоду, в котором фуры со смертоносным грузом вез “какой-то бравый Швейк” [1405].

Когда Гашек перестает прятаться за кучей анекдотов и открыто раскрывает тему тяжелых испытаний войны, швейки-ада становится обличительной и жестокой, потому что Гашек, по словам Голана, как никто другой знает, как “засунуть градусник в задний проход войны” [1406]. С горечью, которая словно копирует гневные советские плакаты, он клеймит бесполезную бойню, сговор священников с армией, дубоголовость командиров, лицемерие хрестоматийных патриотов, басенки о радости умереть за императора, образки, которые старые девы дарили солдатам. Ужасная, полная трагизма печаль маскируется за бурлящим юмором. В остальном – опять же по словам Голана – ирония не умирает из любви к трагедии [1407].

Гашек доводит двойственность своего персонажа до крайности, он обожает непристойности и банальности перемежать пророчествами, громогласными отсылками к Библии и к истории, в итоге получается весьма неоднозначный мощный организм, со степенностью Таможенника. В полицейском управлении, “поднимаясь по лестнице в третье отделение, Швейк безропотно нес свой крест на Голгофу и не замечал своего мученичества” [1408]. В суде “повторилась знаменитая история римского владычества над Иерусалимом. Арестованных выводили и ставили перед судом Пилатов 1914 года внизу в подвале, а следователи, современные Пилаты, вместо того чтобы честно умыть руки, посылали к “Тессигу” за жарким под соусом из красного перца и за пльзеньским пивом…” [1409]. В комиссариате: “Полицейский инспектор Браун обставил сцену встречи со Швейком в духе римских палачей времен милейшего императора Нерона” [1410]. В бараке симулянтов: “Сам Сократ не пил свою чашу с ядом так спокойно, как Швейк пил хинин” [1411]. Отправившись ночью пешком из Табора в “Будеёвицкий анабасис”, Швейк “шел по занесенному снегом шоссе, по морозцу, закутавшись в шинель, словно последний наполеоновский гренадер, возвращающийся из похода на Москву”: “Ксенофонт, античный полководец, прошел всю Малую Азию, побывал бог весть в каких еще местах и обходился без географической карты. Древние готы совершали свои набеги, также не зная топографии. Без устали продвигаться вперед, бесстрашно идти незнакомыми краями, быть постоянно окруженным неприятелями, которые ждут первого удобного случая, чтобы свернуть тебе шею, – вот что называется анабасисом” [1412].