Анжело Мария Рипеллино - Магическая Прага

Во всех этих балбесах из театра гротеска, в этих мрачных странных типах есть нечто столь отталкивающее и отвратительное, что они напоминают кобольдов, троллей, страшные морды с рисунков Кубина. Но в карикатуре, создаваемой Гашеком, без солдат, оборванцев, тех, кто страдает от наглости этих баранов, тоже не обошлось. С какой насмешкой он описывает, к примеру, денщика Балоуна, мельника из-под Чески-Крумлова, “толстого пехотинца, обросшего бородой, как Крконош” [1455], лизоблюда, бездельника, канализационную трубу, постоянно рыскающего, чем бы поживиться. Балоун вечно голоден как волк, обжора ворует чужие съестные припасы, только и делает, что мечтает о фрикадельках из печенки, вареной говядине с огурцом, франкфуртском жарком и яблочном рулете, с ностальгией вспоминает времена, когда в деревне зарезали свинью [1456]. Чрезмерный интерес к гастрономическим темам в этом памфлете сочетается с другой земной темой – темой испражнений [1457]. И получается так, что взвод, демонстрируя свою придурошную природу, свою глупость, свое обжорство, ничем не отличается от своих болванов офицеров.

На страницах романа Гашека практически не говорится о любви, рассказывается всего лишь о коротких интрижках офицеров с гулящими женщинами и о пьяном разгуле в борделях. Но в прозе Кафки тоже редко встречается настоящая любовь. Как утверждает Батай: “В “Процессе” и “Замке” эротизм лишен любви, желания и силы, это опустошенный эротизм, от которого надо бежать любой ценой” [1458]. Взамен этого у обоих писателей выстраиваются целые бюрократические горы, а на их вершинах сидит неуловимый Кламм со своей когортой секретарей, а также восседают непреклонные группы полосатых, словно зебра, “хищников”, напоминая усатого и угрюмого священного кота с полотен Клее на своей собственной горе [1459].

Своей сатирой Гашек рубит гнилые деревья густых зарослей казенщины. В “Швейке” Австро-Венгерская монархия разветвляется и распадается из-за коварной путаницы параграфов и поправок, секретных поручений, бессвязных указателей, опросников, противоречивых утверждений, “строго конфиденциальных” [1460]. В уголовном суде “в большинстве случаев исчезала всякая логика и побеждал параграф, душил параграф, идиотствовал параграф, фыркал параграф, смеялся параграф, угрожал параграф, убивал и не прощал параграф. Это были жонглеры законами, жрецы мертвой буквы закона, пожиратели обвиняемых, тигры австрийских джунглей, рассчитывающие свой прыжок на обвиняемого согласно числу параграфов” [1461]. Полицейское управление “представляло собой великолепную кунсткамеру хищников-бюрократов, которые считали, что только всемерное использование тюрьмы и виселицы способно отстоять существование замысловатых параграфов” [1462]. Вахмистр Фландерка постоянно приходил в ужас при виде этих цифр в запросах и инструкциях, так что по ночам ему чудилась веревка на виселице оттого, что он что-то в них напутал [1463].

Кафку с автором “Швейка” сближает негативное отношение к запутанной бесчеловечной бюрократии, способной похоронить беззащитных людей под кипами документов и пятикнижиями законов, заставляя их прогрызаться сквозь крючкотворство, вынося обвинение наобум. Военный следователь Бернис “постоянно забывал обвинительный материал, и это вынуждало его придумывать новый, он путал имена, терял нити обвинения и сучил новые, какие только приходили ему в голову; он судил дезертиров за воровство, а воров – за дезертирство; устраивал политические процессы, высасывая материал из пальца; он прибегал к разнообразнейшим фокусам, чтобы уличить обвиняемых в преступлениях, которые тем никогда и не снились, выдумывал оскорбления его величества и эти им самим сочиненные выражения инкриминировал тем обвиняемым, материалы против которых терялись у него в постоянном хаосе служебных актов и других официальных бумаг” [1464].

Множество примеров подобной административной неразберихи есть и у Кафки, в основном в “Замке”. Достаточно вспомнить кучу бумаг, формуляров, брошюр, которыми забит дом начальника канцелярии [1465], кипы и пачки документов, которые служители на специальных тележках развозят по секретарям в гостинице “Господский двор” [1466]. Грудами папок до самого потолка загромождены мерзкие комнаты “Жемчужного архива”, которым заведует загадочное “Его Превосходительство” весь в орденах и в расшитом золотом мундире, хамелеон Патера в “Другой стороне” Кубина [1467]. От холодных, словно застывших в летаргическом сне, чиновников Кафки не слишком отличаются напыщенные “хищники” и тупые головорезы Гашека: они точно так же унижают человеческое достоинство вечными путаницей, надувательствами, препонами, постоянными переносами и безосновательными запретами. Разница лишь в том, что чиновники, с которыми встречается Швейк, имеют колоритные физиономии, словно из фарсовых кабаре, в то время как у Кафки они мелькают, словно туманные сущности со взаимозаменяемыми лицами.

В романе Гашека как лейтмотив проходит идея о засилии бюрократии, с которой связана тема жертвенности и уничтожения несчастных невиновных. “Из Градчанской гарнизонной тюрьмы путь вел через Бржевнов на Мотольский плац. Впереди в сопровождении солдат шел человек в ручных кандалах, а за ним ехала телега с гробом. На Мотольском плацу раздавалась отрывистая команда: “An! Feuer!” (“Пли!” – нем. ). По всем полкам и батальонам читался полковой приказ об очередном расстреле одного призывного за «бунт»” [1468]. Когда в гарнизонной тюрьме валяющий дурака больше не возвращается в камеру, потому что Кац взял его себе в денщики, “веснушчатый ополченец, обладавший самой необузданной фантазией, объявил, что Швейк стрелял в своего ротного командира и его нынче повели на Мотольский плац на расстрел” [1469]. Двое солдат с примкнутыми штыками, верзила и маленький толстяк, ведут его к Отто Кацу: “на Карловой улице маленький толстяк опять заговорил со Швейком:

– Ты не знаешь, зачем мы ведем тебя к фельдкурату?

– На исповедь, – небрежно ответил Швейк. – Завтра меня повесят. Так всегда делается. Это, как говорится, для успокоения души.

– А за что тебя будут… того? – осторожно спросил верзила, между тем как толстяк с соболезнованием посмотрел на Швейка.

Оба конвоира были ремесленники из деревни, отцы семейств.

– Не знаю, – ответил Швейк, добродушно улыбаясь. – Я ничего не знаю. Видно, судьба” [1470].

Нельзя не заметить, что, хотя этот эпизод и пронизан тюремным юмором и в качестве самозащиты приправлен плохо сыгранной буффонадой, он очень явно перекликается с тяжелым финалом “Процесса” Кафки. Мотольский плац находится недалеко от Страгова. Вещь, гроб, представляющий собой величие бюрократической машины, чванливо двигается вперед на телеге, а несчастный осужденный идет пешком [1471]. Многие невинные висят на все разрастающемся дереве параграфов. В комическом ключе, как на картине Магритта, оно все испещрено трещинами, пробоинами и расщелинами.