Анжело Мария Рипеллино - Магическая Прага

По кривым этой административной мышеловки, по узким ответвлениям этого аппарата дряхлый Швейк движется как по лабиринту. Всегда услужливый, проворный, ловкий, он не испытывает того изнеможения и утомления, которые характеризуют героев Кафки, ватных сущностей, зачастую не вылезающих из своей сырой постели. Прибегнув к аллегории, можно отметить, что австро-венгерский лабиринт, по которому странник Швейк абсолютно спокойно в доспехах безразличия передвигается, близок “мировому лабиринту”, театру невероятных пороков и изъянов. И этот путь, который приводит денщика на фронт, этот лабиринт становится для него крестным путем на голгофу.

Форме лабиринта в “Швейке” соответствует сильный взрыв кинетической энергии. Справедливо отметил Пискатор, что, несмотря на пассивность главного героя, в романе “все находится в постоянном движении”, и чтобы лучше передать “тревожное нагнетание событий”, он использовал конвейер [1472]. Если бы мы стали вдаваться в подробности, то увидели бы не один лабиринт, а целых три: путаница из комиссариатов, казарм, бараков, сумасшедших домов, больниц, тюрем, куда попадает Швейк вначале; лабиринт дорог, запутанный клубок поворотов, который денщик намеренно проходит во время “Будеёвицкого анабасиса”; запутанный лабиринт в Какании, по которому ленивый воинский эшелон, эта каракка на колесах, пробирается с большим трудом, проходя зигзагами, то и дело останавливаясь, запаздывая и сворачивая с пути.

На этом извилистом пути среди постоянных смен декораций самое идиллическое место – это сумасшедший дом, райский уголок, сад блаженств, где человек в своем сумасшествии обретает утерянную свободу. “По правде сказать, я не знаю, почему эти сумасшедшие сердятся, что их там держат. Там разрешается ползать нагишом по полу, выть шакалом, беситься и кусаться. Если бы кто-нибудь проделал то же самое на улице, так прохожие диву бы дались. Но там это – самая обычная вещь”. “Очень хорошо там было, и те несколько дней, что я провел в сумасшедшем доме, были лучшими днями моей жизни: в сумасшедшем доме каждый мог говорить все, что взбредет ему в голову, словно в парламенте” [1473].

Один из сумасшедших, которых Швейк встретил во время своего счастливого пребывания, являет собой собирательный образ Арчимбольдо, Библиотекаря (см. с. 197). [1474]. Как в фольклорных напевах и в сказках: X представляется, что он головешка, и умоляет находящихся рядом дуть на него, чтобы потушить; Z, считая себя горчичным зернышком, отправляется на рынок в кувшине с желтой горчицей, потому что горчица не может обходиться без горчичного зернышка.

Представим, что Швейк – это аллегория самой Праги и ее жителей, постоянно вынужденных терпеть. А также что притворства денщика отражают строптивый нрав сопротивляющегося чешского общества, людей, которые после этих уроков полной покорности достигли ни с чем не сравнимого величия. Какие последствия проистекают из подобной, даже чересчур верной верной аналогии? Легко сказать: теорема о лживой покорности имеет неизбежное унизительное следствие: готовность гнуть спину, насмешливое раболепие, отказ стремиться к чему-либо.

А может, это уж слишком. Допустим, что Швейк, чья жирная рожа прикидывающегося идиотом входит в олимп современной мифологии, как и восковая физиономия Кеатона или круглая морда с косыми глазами Сенеки с полотен Клее в мятом кителе и длиннющих штанах, так хитро устроились внутри этой гнетущей системы. Он не факел, который нужно поджечь, да и к тому же кому нужны жесты? Его основное дело – это выжить. Этому чудаку с плутовскими замашками подходит определение “clobrda”, то есть подвыпивший заурядный человечек, достаточно ловкий и изворотливый, такой же болтун, как цирюльники и сороки.

Кафка неправ, утверждая, что “великие времена придворных шутов, пожалуй, прошли и больше не вернутся” [1475]. До тех пор пока будут существовать тираны, будут и шуты. Как вороны с колоколен приучены к звону колоколов, так и швейки притворяются глухими к гулу преследований и ссылок и отваживаются обнародовать правду, которую нельзя произносить вслух, именно потому, что шутам все позволено [1476]. И поэтому пусть мухи гадят на священные портреты монархов, пусть, как утверждает Макс Брод, на улицах Праги флаги в честь чужих побед, тускнея, становятся “грустными промокшими призраками”, “похоронными покрывалами” [1477].

Согласно легендам, безобразный урод Голем возвращается помочь евреям в тягостные моменты. Точно так же случается порой, что в смутные времена (которые тянутся уже целую бесконечность) какой-то дух в камуфляже, некий Швейк, дьяволенок ложного подобострастия, деланной овечьей покорности, овладевает пражанами и вдохновляет их в пассивном сопротивлении насилию и произволу иностранцев. Забавно, когда Швейк оказывается среди русских заключенных, он одет в военную форму одного из них, и австрийский сержант принимает его за еврея: “Не запирайся! Каждый из вас, пленных, знающих по-немецки, еврей, – уверенно продолжал писарь-переводчик. – И баста! Как твоя фамилия? Швейх? Ну, видишь, чего же ты запираешься, когда у тебя такая еврейская фамилия?”. Более того, они приняли за хасидскую историю анекдот, который бравый солдат без промедления им рассказал [1478].

Пражское настроение, напоминание о городе на Влтаве постоянно выступают в качестве аккомпанемента и, словно водяной знак, проступают в каждом действии этого романа. В некоторых отрывках под грубостью и непристойностью скрывается невероятная ностальгия по Праге, в основном по ее кабакам. Что может быть более печальным, чем расставание Швейка и Водички, которые выходят из тюрьмы в Кираль-Хиде и возвращаются в свои отряды?

“Швейк, прощаясь с Водичкой, сказал:

– Как кончится война, зайди проведать. С шести вечера я всегда “У чаши” на Боиште.

– Известно, приду, – ответил Водичка. – Там скандал какой-нибудь будет?

– Там каждый день что-нибудь бывает, – пообещал Швейк, – а уж если выдастся очень тихий день, мы сами что-нибудь устроим.

Друзья разошлись, и, когда уже были на порядочном расстоянии друг от друга, старый сапер Водичка крикнул Швейку:

– Так ты позаботься о каком-нибудь развлечении, когда я приду!

В ответ Швейк закричал:

– Непременно приходи после войны!

Они отошли еще дальше, и вдруг из-за угла второго ряда домов донесся голос Водички:

– Швейк! Швейк! Какое “У чаши” пиво?

Как эхо, отозвался ответ Швейка:

– Великопоповицкое!

– А я думал, смиховское! – кричал издали сапер Водичка.

– Там и девочки есть! – вопил Швейк.

– Так, значит, после войны в шесть часов вечера! – орал Водичка.

– Приходи лучше в половине седьмого, на случай если запоздаю! – ответил Швейк.