Анжело Мария Рипеллино - Магическая Прага

Пройдя через Карлов мост, они поднялись на Петршин, чтобы посмотреть на сияние Праги на закате. Интересно, что в первый день прогулка Лилиенкрона по Праге заканчивается, как и у Аполлинера, в еврейско-чешском оперном театре (Singspielhalle). И здесь еврейская составляющая Праги имеет те же особенности, что в рассказе французского поэта: “Когда мы вдоль и поперек прошли еврейское кладбище, где стоял сильный дурманящий запах черной бузины, мы остановились перед могилой прославленного рабби Лёва. Лилиенкрон сказал: «Вы должны очень подробно рассказать об этом народе, который не может ни жить, ни умереть»” [1503].

Эта прогулка, но еще в большей степени прогулки последующих дней, а также совершенные шесть лет спустя и последняя – незадолго до смерти Лилиенкрона, – являются для Винера удобным поводом воспеть красоты Праги и скроить подробнейший путеводитель по кабакам, церквям, дворцам, капеллам, садам, вставляя связанные с ними легенды. Но путешествие, по крайней мере сначала, очень походит на блуждания Аполлинера, так что даже закрадывается мысль, что Винер пользовался и воспоминаниями о прогулках “Пражского прохожего” (1902) при описании (1922) “набегов” его очарованного путешественника.

“Прага еще красивее моего любимого города Палермо”, – утверждал Лилиенкрон, и это сравнение вдвойне потрясло меня. В поэме “Одетая светом” (1940), родившейся именно во влтавском граде, Сейферт заявляет: “Прага была прекраснее Рима”. И мне кажется, что в эти фразы вписан шаткий треугольник моей жизни.

В Чехии к Аполлинеру пришел успех 6 февряля 1919 г., когда Карел Чапек опубликовал в журнале “Июнь” собственную версию “Зоны”, с гравюрами брата Йозефа, – версию, которая потом (в 1920 г.) была включена в крупнейшую антологию современных французских поэтов, “чудо искусства поэтического перевода”, по словам Незвала [1504], завораживающее зеркало для молодых чешских поэтов послевоенного времени. Активные члены общества “Деветсил” (“Белокопытник, или подбел”) [1505], основанного в Праге 5 октября 1920 г., поначалу поборники пролетариата, а затем уже занявшиеся поэтикой, сделали из Аполлинера “арлекина с Парнаса и Монпарнаса” [1506], “без которого не было бы поэзии двадцатого столетия” [1507], собственного защитника и божества, егеря из лесов Аполлона, образец, “источник молодости” чешской литературы.

Перед их глазами постоянно стоял образ поэта на фоне Парижа – с белой повязкой на раненой голове. Иржи Волькер, Зденек Калиста, Константин Библ, Ярослав Сейферт, Витезслав Незвал и другие настолько восхищались его произведениями, что готовы были повторить сказанное устами Блеза Сандрара:

“Аполлинер, – как утверждал Карел Тейге, крупный специалист в теоретической поэтике, – является для нас символом того Нового Духа, за победу которого мы боремся даже в его тени. Для нас Аполлинер – мастер всей современной поэзии, с его творчества началась новая эра современного искусства… В Париже и Праге, городах, которые живут его поэзией, в сиянии всеобщего расцвета свобод и творчества, повсюду нам встречаются его лицо и его улыбка…” [1509].

В своих стихах поэты очень часто обращались к “Каллиграммам” и вспоминали их автора. “Париж – зеркало Европы, и Ваша отразилась в нем улыбка”, – писал Сейферт в оде “Гийом Аполлинер”, сравнивая образ “мертвого кормчего” с Эйфелевой башней, с “Эола арфой” [1510]. В стихотворении “Поколение” Константин Библ высказывает предположение, что Аполлинер находится в “Золотом колодце”, а за соседним столиком сидят “молодые поэты и старые грубияны”, копируя его, они пьют французские вина и курят трубку: “Мы также пытаемся обволакиваться дымными клубами новых облаков” [1511]. Позднее Незвал с сожалением будет молить: “а мне кто-то наизусть читает fleurs du mal как карел тейге / или каллиграммы гийома аполлинера / чье имя до сих пор вызывает у меня слезы” [1512].

Можно пофантазировать вместе с Библом и представить себе безмятежно покуривающего трубку Аполлинера, как он рассматривает с террасы “Золотого колодца” россыпь сверкающих крыш Малой Страны, причудливое скопление башен, башенок, чердаков, коньков и купол церкви Святого Микулаша, “самый чистый изумруд в мире” [1513]. А ночью поэтисты собирались и, словно на шабаш колдунов, спешили на прогулку по городу на Влтаве, вдыхая его очарование, пронизанное воспоминаниями строчек из “Зоны”. На площадях, на мостах, на набережной им слышались шаги и голос французского поэта. Они не могли себе представить этот кладезь чудес без него.

“Вечный жид из рассказа Аполлинера, – писал Зденек Калиста, – уже превратился в своего рода символ наших блужданий среди газовых фонарей и отдаленных уголков города. Под покровом ночи было невозможно появиться около ратуши на Староместской площади, чтобы не пережить вновь ту сцену из “Пражского прохожего”. Невозможно было прикоснуться в темноте к стенам еврейского кладбища, так чтобы тишина этого места не распространилась для Незвала на образ старого еврейского квартала начала века, которого уже не существовало. Кабак на углу улицы Йозефской в пятом квартале превратился в харчевню, в которую заходят Лакедем вместе с поэтом, и в его воображении девушка, повстречавшаяся ему на улице, убегает “к хозяйке получить разрешение на ночную встречу”. Мы должны были пойти в Винограды, где можно встретить “девочек четырнадцати-пятнадцати лет, так что даже педофилы подберут себе по вкусу”, нам нужно было пойти на скучное кабаре “У Розваржилу”, потому что оно находилось рядом с отелем “Барский зал”, где, по мнению Незвала, по-своему интерпретировавшего “Пражского прохожего”, жил Аполлинер [1514].

“Мне не хватает слов признательности, – пишет Незвал – чтобы толком объяснить, каким образом я научился у него воспринимать Прагу иной, будоражущей фантазию, его взглядом из-под мечтательно прищуренных век – видеть все то, что до недавних пор считалось атрибутами избитых сентиментальных романов о временах давно прошедших” [1515]. И друзей-иностранцев, в основном французов, поэты пытались провести путями, указанными их кумиром. Незвал рассказывал о походе вместе с Полем Элюаром в Еврейский музей в апреле 1935 г. Их сопровождал “молодой еврей, похожий на марионетку”, которого они приняли за глухонемого, после того как он, не говоря ни слова, оставил их одних любоваться “великолепным старьем”, вдруг сорвался на фальцет и закричал: “Сюрреалисты!”. Побледнев, они подумали, что молодой еврей с внешностью марионетки был новым воплощением Исаака Лакедема [1516].

Изучению влияния Аполлинера на чешскую литературу можно было бы посвятить целый трактат. Не было ни одного послевоенного поэта, который не позаимствовал бы ракушек, раковин, камешков из его безбрежного творчества. Сейферт перевел “сюрреалистскую драму” “Груди Тирезия”, которая была поставлена в Освобожденном театре 23 октября 1926 г. В 1928 г. в журнале “Деветсил” целый отдельный номер был посвящен Аполлинеру в честь десятой годовщины его смерти (9 ноября 1918 г.). У французского поэта, которого мало-помалу изучали все, его эпигоны пытались почерпнуть ощущение многогранности, чудесности, текучести переходов, стремление к изменчивости, неустойчивости, очарование легкомыслия, в чем-то даже и дурновкусие и поверхностность. Следы “каллиграмм” обнаруживаются в типографической структуре их книг и в их “оптической поэзии”. Еще недавно этим пиктографическим письмом увлекался Иржи Коларж в своих попытках создать “наглядную поэзию”, особенно в сборнике “Вывеска лавки Жерсена” (1966).