Сергей Михеенков - Власовцев в плен не брать

– Получил я письмо от Нелюбина, Андрей Ильич.

– Что же пишет Кондратий Герасимович?

– А что пишет. Он, сами знаете, человек прямой, откровенный. Пишет, что в деревнях сейчас потяжелей, чем на Днепре…

Из землянки вышел один из танкистов и обратился к Солодовникову:

– Товарищ капитан, вас к телефону.

– Кто?

– Из штаба батальона.

А Воронцов подумал: хорошо, что прервали их разговор. Слишком тяжёлым и безрадостным он складывался. Вроде всё идёт хорошо, можно сказать, победно. Немецкую оборону прорвали на всю глубину, набрали пленных, трофеев. А на душе тяжело…

Когда на его НП остались одни телефонисты, Воронцов сел за стол, придвинул поближе коптилку, достал лист бумаги, очинил потоньше карандаш и вывел первые строки: «Здравствуй, моя ненаглядная…»

Окопная грязь и вонь словно исчезли, рассеялись перед ним, стоило только подумать о Зинаиде и детях, о сёстрах и родителях, оставленных за сотни вёрст, пройденных с боями. Нежность в нём перемешивались с тоской по ним. Родные образы сменяли один другой, то возникали вдруг, то исчезали. Брат, отец, Пётр Фёдорович…

За один присест письмо Зинаиде он не одолел. Разволновался. Вышел в окоп. Нащупал в нише две гранаты Ф-1, сунул их в карманы и пошёл во второй взвод.

Прошёл по ходу сообщения шагов двадцать, свернул в отвод. За поворотом траншеи его встретил часовой:

– Стой! Кто идёт?

– Молодец, Лучников! Не спишь.

– Вы, товарищ старший лейтенант, меня совсем за человека не считаете!

– Извини, Лучников. Не хотел тебя обидеть. Кто старое помянет…

– Вы к старшине?

– Да. Не спит?

– Не спит. Только что вернулся от пулемётчиков.

Лучников обиделся. А что обижаться? Не раз Воронцов заставал его на посту спящим. Но начали наступать, и отношение к войне у Лучникова изменилось. Приободрился. Наверное, почувствовал впереди трофеи. Таких в роте было немало. Воевали они не хуже других. Воронцов научился понимать и их. Дома, особенно в областях, побывавших в оккупации, царили нищета и голод. И посылки с фронта некоторым спасали жизнь. Каждый воевал за своё.

– Позвать старшину? – услужливо спросил Лучников.

– Не надо. Предупреди, что я здесь. Пусть своими делами занимается. Я зайду через пять минут. Покурю. Ночь послушаю.

– Что её слушать? Июльская ночь соловьём не запоёт, – сказал Лучников и поднял голову вверх, где сияли крупные яркие звёзды.

Воронцову казалось, что часовой сейчас заговорит о звёздах. Тоже, наверное, думал о доме. Один, среди ночи. Самые мысли о доме.

– Прошла соловьиная пора. Только вон дергач трудится. Слышите?

Луг впереди белел косами прозрачного тумана. Туман, видимо, только начал заполнять луг. К рассвету там всё зальёт белым молоком, когда на востоке займётся заря, молоко порозовеет, и только после этого короткого преображения начнёт исчезать.

Часовой тоже смотрел в глубину луга, где накапливался туман и где, в чудом уцелевшем во время миномётного огня осиннике самозабвенно гремел одинокий коростель.

– Где-то прямо возле «гроба», – сказал Лучников.

А у Лучникова душа тонкая, подумал Воронцов.

– Затихла пуща. Одни коростели шумят, – сказал Воронцов.

– А вы думаете, все они оттуда вышли? – вдруг спросил Лучников.

– Да нет, я так не думаю. Вышли те, кому не страшно было выходить. А кому страшно, те пытались выйти с санитарным обозом. Но не все.

– Затихли. Ждут, когда мы снимем оцепление. Хотя в таком тумане, к утру, кое-кто может и попытать счастья. Моя смена как раз перед рассветом будет. Самый воровской час…

Недалеко послышался разговор. Чиркнули кресалом. Запахло махорочным дымком.

– Пулемётчики, – пояснил Лучников. – Дежурный пулемёт. Тоже не спят.

Воронцов машинально потрогал в карманах ребристые бока гранат и сказал:

– Передайте расчёту, чтобы больше не демаскировали. Полыхают своими «катюшами»… И потише пусть разговаривают.

– Молодёжь…

Воронцов зашёл в землянку. Старшина Численко сидел за столом и что-то писал.

Это был лучший его командир взвода. Во всём у него был порядок. Вот и Лучникова он воспитал, подтянул до образцового бойца. На пост выставил в самое опасное время. Доверяет.

– Домой пишешь? – спросил Воронцов взводного.

– Пишу. А тебе тоже не спится?

Они, старожилы роты, давно уже были на «ты».

– Как думаешь, сколько нас ещё тут, в пуще, продержат? – спросил Численко.

– Комбат говорил, что вот-вот должны подойти несколько рот «смершей». На зачистку. Значит, нас снимают. Пойдём свой полк догонять.

– Где он теперь, полк…

– Ты подтяни своих пулемётчиков, чтобы на бруствере не курили. Сейчас шёл, так они «катюшей» шваркают… За километр видно.

И тут над накатником простучала редкая басовитая очередь «максима».

– Дежурный, – пояснил Численко. – Расчёт надёжный, хоть и молодые. Твои земляки, Александр Григорьевич. Службу исправно несут.

В ту ночь на белые пелены тумана смотрели не только старший лейтенант Воронцов и часовой Лучников. Не только они слушали, затаив дыхание, как лихо беспокоил тишину спящего луга одинокий коростель.

Слившись с деревьями, на опушке леса стоял человек в поношенной форме красноармейца и наблюдал за тем, как гаснет на западе багровое небо, оттеняя чёрную полоску дальнего леса. Человек думал о том, что, если идти и идти всё туда и туда и никуда не сворачивать, то рано или поздно придёшь в Августовские леса…

На другом конце луга, где-то возле деревни, слышались голоса. Это Советы всё ещё не снимали блокады, охватив Чернавичскую пущу со всех сторон.

Попытаться пройти где-нибудь между их заставами? Рискнуть в полной темноте, когда загустеет туман, проползти ужом мимо постов? Снять часового? Но – куда дальше?

На другом конце луга, где днём работал крупнокалиберный пулемёт, посвечивал папиросный уголёк. Какая хорошая цель для ночного снайпера, подумал человек и вскинул мосинскую винтовку кавалерийского образца с укороченным стволом. Немецкий автомат он зарыл в овраге вместе с камуфляжем цвета древесной лягушки. Уголёк дальней папиросы на мгновение исчез, потом снова появился, и вскинувший кавалерийский карабин без труда поймал его в колечко намушника. Что стоит нажать на спуск и тут же уйти в чащу леса? Затаиться там в каком-нибудь тёмном овраге. До утра всё равно его никто не решится искать, преследовать. А выстрел – сто против одного – будет верным. Патрон уже в патроннике.

Нет, Георгий Алексеевич, сказал себе человек, твоя война уже окончена. Чужую судьбу ты, может, и решишь. Пуля – друг верный, она не отвернёт. А вот свою долю…

«Чрез дымный луг, и хмурый лес, и угрожающее море бредёт с копьём наперевес моё чудовищное горе…»

Он опустил винтовку. Но не потому, что, рассудив, передумал стрелять. Выстрелить ему хотелось. В последний раз. Ах, как ему хотелось сжечь этот последний патрон, возможно, последний в своей жизни! Как хотелось выпустить эту пулю по назначению, в сторону врага. И не просто в сторону, а точно в цель. Ведь и в магазине карабина было уже пусто, последний патрон дослан в ствол.