Ирина Измайлова - Три ошибки Шерлока Холмса

И вот именно в это время со мной произошло несчастье. В «Ариадне» случилась очередная пьяная драка, несколько хулиганов принялись избивать какого-то старика-матроса, и я кинулся его спасать. До прихода полиции мы продержались, но мне достался страшный удар по голове железной гирей. С того дня у меня начались чудовищные головные боли. Не могу описать, что со мной творилось, когда я оставался один в моей комнатушке, и этот ад обрушивался на меня, Я буквально катался по полу, кусая свою руку, чтобы не кричать. Играть в ресторане я уже не мог, деньги таяли, я перестал заниматься, перестал ходить к учителю, хотя именно в тот год он дал мне совет как следует подготовиться и попробовать следующей весной поступить в консерваторию. Консерватория, колледж, всё это ушло от меня куда-то далеко-далеко, в тот мир, где не было этого страшного дома, населённого отбросами общества, ресторана «Ариадна», грязных лондонских закоулков и трущоб. Я ненавидел себя за то, что докатился до этого, я хотел вырваться из этой бездны и не имел сил. Мерзавец-сосед, которому я однажды в отчаянии пожаловался на головную боль, угостил меня морфием. Это немного умерило мои мучения, и с тех пор несчастное пристрастие к наркотикам преследовало меня и появлялось время от времени в течение долгих лет. Лишь много позже, благодаря Уотсону, я нашёл в себе силы окончательно это бросить.

И вот как-то раз, в один из вечеров, утопившихся в тумане, я услышал тихий стук в дверь моей комнатки. Я подошёл к двери и спросил: «Кто?» Мне ответил женский голос, очень тихий и мягкий: «Откройте, сэр!» Я открыл. На пороге стояла совсем молодая женщина в очень простом сереньком платье и фартуке, светловолосая, стройная. «Что вам нужно?» Я знал эту женщину, видел не раз. Она жила через двор, этажом выше. У неё был небольшой балкончик, и я видел, как она выходила туда с ребёнком на руках. В доме про неё много сплетничали: говорили, что она никогда не была замужем, да я и сам видел это — вдова, оставшаяся одна с ребёнком, непременно носила бы траур. Мне эта женщина, как и все, живущие здесь, не внушала доверия, однако я не мог не видеть, что она сильно отличается от прочих «дам» килбурновских трущоб. В её лице было какое-то сдержанное достоинство, голос всегда мягок, одежда бедна, но безукоризненно чиста. На вопрос «Что вам нужно?» она ответила очень смущённо: «Простите, но я пришла спросить, не нужно ли что-нибудь вам... Вы сейчас лежали на полу, стиснув руками голову, и я подумала... Может быть, у вас несчастье? А вы всегда один». Я вспыхнул. Первой мыслью было сожаление о не задёрнутой занавеске, о непогашенной лампе. Второй — негодование. Как посмела эта чужая мне женщина лезть в мои дела, вторгаться ко мне, соваться со своей жалостью? Я не просил её об этом! Но она смотрела так ласково, так просто, что злость моя сама собою угасла. Мне было шестнадцать лет, я был совершенно неискушён, но вдруг увидел, что она хороша собой, что ей приходится много шить: у неё были исколоты иглой пальцы, а на юбке и фартуке виднелись крошечные белые ниточки. Стало ясно: она бедна, но живёт честно. «Не бойтесь за меня, — ответил я, не зная, как обратиться к ней — «миссис», «мисс». — Не бойтесь, у меня это бывает. Головная боль. Уже прошло». Она встрепенулась: «У меня есть очень хороший бальзам! Я вам сейчас принесу!» И убежала. Потом вернулась с какой-то баночкой. И, ты знаешь, Джони, её бальзам вылечил меня! Недели через две головные боли стали проходить. Или они прошли вместе с одиночеством?

Так мы с нею и познакомились. Мою соседку звали Лилиан. Лилиан Роуз, так она назвалась. Я вскоре подружился с ней. Нет, не подружился. Но мы стали друг другу нужны, а как ещё назвать это, ей-богу, не могу тебе сказать. Она сумела своей добротой отогреть мою застывшую душу, ей, в свою очередь, было со мной интересно. Правда, Лили была старше: девятнадцать лет и шестнадцать, в таком возрасте это — существенная разница. Но мы хорошо понимали друг друга.

Она была хорошим собеседником — весёлая, неглупая, немного ограниченная, но живая, любопытная: я не помню, чтобы то, о чём я заговаривал, оказывалось ей неинтересно, а я говорил о самых разных вещах, часто перепрыгивал с темы на тему, у меня не было привычки к собеседникам. К тому же ты, наверное, заметил, что у меня есть скверная манера перебивать. Сейчас она не так противна, я научился сдерживаться, а в юности был невозможен. Майкрофт часто дулся на меня, ибо у него была привычка говорить медленно и обстоятельно, а я тарахтел, как бочка на косогоре, и никогда не дослушивал того, что мне говорили, если думал, что собеседник не прав или говорит лишнее. Лили никогда на меня не обижалась, была невероятно терпелива, и это меня особенно к ней расположило. Она достаточно много читала, с нею можно было поговорить о литературе, а я в то время часто ходил в библиотеку, читал много, беспорядочно, бессистемно, и мне просто необходимо было с кем-то делиться мыслями, которые рождались в голове под впечатлением прочитанного. О книгах мы говорили часами.

Я не решался её ни о чём расспрашивать, хотя меня очень занимало, кто она и как оказалась в таком положении. Но она была сдержанна. О своём ребёнке говорила много, охотно, однако никогда не упоминала об его отце. Я до поры до времени не бывал в комнате Лили, но однажды она пришла ко мне утром, когда я сидел за столом и писал письмо брату, и в сильном смущении попросила: «Шерлок, пожалуйста, посидите немного у меня. Дэвид хворает что-то, я боюсь брать его на улицу, а мне надо бельё отнести хозяйке». В её лице и в голосе было столько робости, что я сразу вскочил и заявил, что давно уже хотел познакомиться с юным джентльменом по имени Дэвид.

Мы перешли двор, и я, поднявшись за нею на пятый этаж, впервые вошёл в её комнатушку. Она была чуть больше моей, но скошенный потолок мансарды делал её тесной. Малыш сидел на кровати и играл голубой лентой!, я таким его и вспоминаю теперь. Когда я подошёл, он улыбнулся и сразу доверчиво протянул ко мне толстые, в перевязочках ручонки. Он показался мне в тот момент ангелом. Светлые, как у матери, воздушные кудри, материнские тёмно-голубые глаза, личико, исполненное какой-то философской задумчивости, которая бывает так загадочна и трогательно забавна в детских мордашках.

Лили ушла, и мальчик не заплакал, не стал рваться к двери, следом за нею, а бойко прыгал у меня на руках. Мне стало весело, впервые за последние несколько лет. Я подумал, что, значит, совсем не похож на обитателей килбурновских закоулков, если этот десятимесячный философ относится ко мне с такой симпатией. Мы с ним играли часа полтора, покуда его мать носила бельё к заказчице, а я тем временем ещё и осматривал украдкой комнатку, чтобы понять, в конце концов, кто же такая моя приятельница. Но тогда у меня не хватало опыта, и многие приметы, которые теперь открыли бы мне множество фактов, тогда были китайской грамотой. Стало лишь очевидным, что Лилиан никогда не жила в особенном достатке, но ей и не всегда приходилось работать белошвейкой, впрочем, это я и раньше знал, это рассказали её руки, сильно пострадавшие от неумелого прежде обращения мисс Роуз с иглой. Кое-какие вещи в комнатке явно пришли сюда из совсем другого мира, они были выбраны в дорогом магазине, куплены из прихоти, человеком богатым, обладающим капризным и изысканным вкусом. Таких вещей оставалось немного, но заметно было, что их прежде насчитывалось куда больше, и они понемногу уходили в ломбард и не возвращались оттуда. Я застал тонкую китайскую шаль из прозрачного акварельно-голубого шёлка, с резвящимися пёстрыми рыбками, серебряную чашечку на крошечном блюдечке, из которой мальчик пил лекарство, книжку стихов Байрона в великолепном сафьяновом переплёте с закладкой из слоновой кости. Детских вещей, сходных с этими предметами своей дороговизной, я не заметил. И вдруг подумал: а что, если тот, кто дарит, или скорее дарил Лили такие роскошные безделушки и книги, возможно, даже и не знает, что у неё есть ребёнок? А ведь Дэви, наверное, его сын? Я не мог допустить и мысли, что у Лилиан мог быть не один любовник. О том, что она пережила глубокую и тяжкую трагедию, мне стало ясно давно, но я так мало знал жизнь, мой юный ум был так категоричен, что понять смысл и суть этой трагедии я смог лишь позднее, когда моё понимание уже ничем не могло помочь Лили.