Елизавета Дворецкая - Огненные птицы [litres]

Кияне смотрели на Мистину так, будто его вдруг уличили в немалом проступке. Прошлой зимой замысел породниться с деревским боярином проступком не был. Но теперь, после убийства Ингвара и обвинений Мистины в измене, это был почти камень на шею.

– Ты можешь пойти к присяге, что у тебя был уговор об этом браке с моим отцом? – спокойно обратился он к Перемилу.

– Могу, – боярин побледнел, но держался твердо.

– Оно имоверно [15], – кивнул Мистина. – Когда мой отец задумывал этот брак, ничего худого в нем не было.

– А ты теперь от слова отцова отрекаешься? – поддел его Грозничар.

– Отец не давал слова , а свои помыслы он забрал в могилу. И с тех пор слишком многое изменилось. Тогда мой брат был сыном челядинки, а теперь он вольный человек, я сам вручил ему меч, и он доказал, что достоин его носить. Я не желал бы себе лучшего брата, даже будь он сыном моей матери. И теперь он может рассчитывать на лучшую женитьбу.

– На какую это – лучшую? – с насмешкой спросил Грозничар.

– Там будет видно, – Мистина снисходительно взглянул на него. – Люту восемнадцатая зима лишь кончается – спешить некуда.

– Разборчивые вы какие! – захохотал Грозничар. – Уж не княгиню ли какую хочешь ему сыскать?

– А отчего же нет? – улыбнулся Мистина. – Тут за столом есть такие мужи, что род от простых хирдманов Олеговых ведут, а в жены дев княжьего рода получили.

Грозничар набычился, но замолчал: Мистина сказал о нем самом. Его дед, Торстейн, был посадником Олега Вещего в новом городе на левом берегу Днепра; его отец, Чернигость, завершил постройку стен, дал городу свое имя и погиб в самом начале греческого похода. Своим званием князя черниговского Грозничар был обязан браку с родной сестрой Эльги, Володей. А вспомнив об этом, он неизбежно должен был вспомнить и поединок с Мистиной, когда был сильно бит в Олеговой гриднице на глазах у всей дружины. С тех пор Грозничар, что понятно, не любил Мистину, однако помнил берега. А угадав, что Святослав относится к отцову воеводе с настороженностью, тут же принял сторону юного племянника.

Бояре переглядывались, с ожиданием посматривали то на Святослава, то на Мистину. Все думали об одном и том же и хотели знать – известно ли юному князю о том деле?

– А ведь такой брак, – Себенег кивнул на Перемила, имея в виду его дочь, – вам, Свенельдич, и на руку был бы. Ты, княже, не думал еще, кому дальше землей Деревской править, дань собирать? Кому, как не Свенельдичам? Они все тут знают – людей, пути, угодья.

– Только не за всю дань деревскую, как при Свенельде было, – подсказал Сфенкел. – А, скажем, за четверть.

– Ингвар преемнику Свенельда хотел назначить треть, – поправил Тородд.

– Ту малость, что здесь в ближайшие лет десять собрать будет можно, – усмехнулся Мистина, – и дитя в платочке за пазухой унесет. У тебя, княже, своя дружина есть, молодая да задорная – вот для нее и дело.

Как в прежние годы любой из бояр отдал бы пару пальцев за право сбора деревской дани, так теперь все жаждали спихнуть эту обязанность на Мистину. Хорошей дани разоренный край не даст еще много лет, а находиться здесь кому-то из русов теперь опаснее, чем в любом другом месте. Но и Мистина понимал все это не хуже прочих. Да и покидать Киев, когда Эльга овдовела, ему хотелось еще меньше, чем прежде.

– Я знаю, что после гибели отца тебе многие не доверяли, – произнес Святослав, медленно подняв глаза на Мистину.

Он давно об этом знал и давно раздумывал, сумеет ли поднять этот разговор, обвинить самого влиятельного из приближенных отца. А сейчас собрался с духом – случай удобный. Пора орлу подать голос… благо матушки рядом нет.

– Тогда ты должен знать и о том, что я звал на поле любого, кто посмеет меня обвинить в измене, – ровным голосом ответил Мистина. – Ни один не встал.

– Ну а если тебе найдется противник… ты не откажешься от вызова?

– Как я могу отказаться от защиты своей чести!

– Ну так я дам тебе противника.

– Ты что это задумал, родной? – Асмунд обеспокоенно подался вперед, тем самым выдавая, что слышит об этом впервые. – Ты Свенельдичу не веришь? Отец твой верил, а ты нет?

– Князь ему верит, – вместо Святослава ответил Сфенкел. – И хочет помочь сему мужу достойному… перед людьми честь свою защитить… и наветы избыть. Чтобы больше о том помину не было.

При всей юной дерзости Сфенкелу было трудно идти против Мистины; он вырос на сказаниях о Греческой войне и прочих славных делах Свенельдова рода. Видно было, что каждое слово для него – будто шаг через огонь; голос его звенел, лицо побледнело. Но если уж Святослав и его юная дружина решили начать борьбу с княгиней и ее старым окружением, сейчас был недурной случай сделать первый шаг.

– Да ты мне поединщик не в версту… – с тайным изумлением перед такой дерзостью проговорил Мистина.

В мыслях мелькнуло: против старшего из дружины Святослава на защиту родовой чести может выйти Лют. Это будет равный бой.

– Где уж мне, – улыбнулся ему Сфенкел, признавая свою слабость. – Я тебе в сыновья гожусь, мне и силы, и сноровки еще десять лет копить. Но есть люди посильнее меня…

– Асмунд, уж не ты ли? – Мистина засмеялся.

Из ближнего окружения Святослава только его кормилец был бойцом, достойным встать против Мистины. Но представить этого не могли они оба: при всей разности своего склада Асмунд и Мистина, через Уту связанные ближайшим родством, уже почти пятнадцать лет прожили бок о бок мирно.

– Хотел я тебе леща дать, как впервые увидел, да тогда не случилось, а теперь уж поздно! – Асмунд тоже усмехнулся, не веря в возможность столь нелепого поединка.

– Не томи, княже! – Мистина улыбнулся Святославу, отчасти надеясь, что все это удастся обратить в шутку. – Кого ты мне в поединщики назначил?

Святослав тоже улыбнулся, и от улыбки в лице его вдруг мелькнуло такое ясное сходство с Эльгой, что у Мистины сладко кольнуло в груди.

– Себя самого и назначил.

Повисла тишина. Все вслушивались, пытаясь понять, что же было сказано на самом деле. Не то же, что все услышали!

– Кого? – Мистина наклонился к нему.

– Себя. Я сам против тебя выйду, – Святослав снова улыбнулся, будто они обсуждали веселую забаву.

– На поле?

– На поле.

Мистина молчал. Наделенный умом дерзким и беззастенчивым, он привык играть людьми, уступавшими ему сообразительностью или осведомленностью. Но сейчас не мог отделаться от мысли, что дурака делают из него, а он не понимает, где подвох.

Уважая княжеское звание Святослава, Мистина все же видел в нем ребенка. Более того – дитя Эльги. То самое, что еще в младенчестве невольно было свидетелем первых порывов их взаимного влечения. То самое, что одной зимней ночью сопело во сне на широком ларе, когда он целовал колени Эльги, надеясь остаться с ней до утра.