Елизавета Дворецкая - Огненные птицы [litres]

Старших над войском – Коловея с отроками и Даляту, одного из уцелевших Величаровых сыновей, – Будерад позвал к себе, угостил, стал расспрашивать. Оголодавшие ратники накинулись на блины, мясную похлебку, жареную рыбу, позабыв о вежестве. Будерад то и дело спрашивал, кто откуда, какого рода, и сокрушенно качал головой.

– Эко вас смело-то, будто метлой по сусекам! – приговаривал он.

– Разных мы колен и родов, а общий наш род – деревский, племя Дулебово, – отвечал ему Коловей. – И земля у нас одна – Деревская.

– У нас, на Случи, говорят: знай свою землю, чужой не ищи.

– Русам расскажи, – хмыкнул Далята Величарович. – У них земли от стран полночных, говорят, за год не пройти, не проехать, а все им мало!

Пятый из семи Величаровых сыновей, Далята, был на год младше Береста. Прямые соломенного цвета волосы падали ему на лоб, почти закрывая острые голубые глаза, а выступающий прямой нос придавал ему вызывающий вид. Вместе с Величаром погиб один его зять, муж сестры, двое братьев сгинули при прорыве из Искоростеня, еще один зять лежал в Синявице раненый, дожидаясь, пока увезут домой. Третий зять и три брата остались на Уже, готовые склониться перед русами, лишь бы уберечь семью от полного истребления. Но Далята подчиниться не смог. Он считал, что старший брат предал память отца, и отказался признавать его власть над собой. И ушел с Коловеем. «Не вы, куры мокрые, мой род! – сказал он брату и зятю. – А те мой род, кто Дерева не предал».

– Деды всем нам завещали свою землю беречь и чужим не отдавать, – добавил Коловей. – Мы тебе, Будерад, поможем отбиться, коли на другую зиму или летом русы за данью придут. Случь убережем от неволи, а там, глядишь, в силу войдем и свои городки отобьем назад.

– Кто же тебе мешает воротиться – тебя с Ужа разве гнали? – обронил Будерад. – Жили вы на своей земле, как и мы живем, что за встрешник вас взбаламутил?

– Мы за волю деревскую бились! – Коловей бросил ложку на стол и сердито взглянул на хозяина из-под упавших на высокий лоб темно-русых кудрей. – Чтобы дани не платить, дедов не позорить!

– Да кто же сейчас живет так, чтобы дани не платить! Ты прямо как дитя рассуждаешь, даром что сам отец! У меня вон Горина под боком, а на Горине – лучане сидят, бужане, волынские князья ими правят. Пойдет слух, что русь из Деревов ушла – и тут же ко мне Людомир волынский или Хотомысл лучанский с ратью явится. И опять либо воевать, либо покоряться. С русами мы уж свыклись, вон, Перемил из Веленежа даже ладил дочь да Свенельдича-младшего отдать! Хорошо, говорит, буду с воеводой в родстве, никто мне не страшен!

– Да лучше бы он дочери своей камень на шею привязал и в омут бросил! – не сдержался Берест, хотя ему при старших полагалось помалкивать. – Чем своими руками за этого волка отдать. Он Малин разорил!

– Он отца моего копьем заколол! – подхватил Далята. – Попался бы он мне… я бы весь его род вырезал до седьмого колена!

Ратники за столом загомонили. В былое время если и случалось убийство, то дело разбиралось установленным порядком. Старейшины обоих родов – жертвы и убийцы – собирались на совет, одни судили, как и с кого взыскивать месть, другие – нельзя ли выкупить вину вирой. Отправляли посольство из уважаемых стариков, и как бы ни были родичи убитого опечалены и разгневаны, им полагалось спокойно и с почтением выслушать посланцев. Если виру отвергали, виновные могли пойти на поклон к другим коленам, не замешанным в дело, и попросить помощи в примирении. Иной раз проходил целый год, прежде чем выносилось решение о мести: до какого колена родичи отвечают и как взыскать кровавый долг. И то покон дедов ставил условия честной мести: нельзя было напасть из засады, а требовалось вызвать противника на бой – не в велики дни, не в священных урочищах, не в гостях. Если кровавое дело уж слишком затягивалось, случалось и князю при поддержке веча предписывать врагам помириться и обменяться невестами. Бывшие противники становились родичами.

А теперь? У каждого из ратников, нашедших приют у Будерада, на плечах лежал долг мести не за одного, а за многих родичей – мужчин и женщин, детей и стариков. За убитых в бою отцов, сыновей, братьев, зятьев; за угнанных в полон жен, сестер, дочерей. За оскверненные дедовы могилы, по которым прошлись копыта чужих коней. За пашни, политые кровавым дождем и засеянные костьми.

Но как в одиночку взыскивать этот долг? Ни у кого больше не было рода, который на общем совете решил бы мстить и общей силой сделал бы это. А нет рода – нет человека. Каждый из сидящих в Будерадовой избе сам себе казался лишь мороком, блазнем, неупокоенным духом, что поселяется от безысходности в сухом дереве и стонет, стонет под ветром, людям и богам жалуясь на свою горькую участь.

Только одно могло согреть сейчас эти озябшие души – горячая кровь их общего врага.

Отдыхать беглецам с Ужа выпало недолго. На шестой день еще до свету в Туровец прибежал на лыжах отрок из ближней веси, выше по Случи. И принес тревожную весть: в Суровице стоит войско киевского князя. Ныне же будет здесь.

К Будерадову городу Туровцу Лют Свенельдич подъезжал недовольный.

– Я бы по своей воле сделал, как в Малине, – рассуждал он по дороге.

Они с Хаконом конь о конь ехали по льду Случи в середине дружинного строя. На прямых участках речного русла впереди краснели пятна щитов на спинах передового дозора, и за разговором Лют привычно прислушивался краем уха, не возвещает ли рог засаду, не слышны ли спереди звуки схватки.

– Чуть рассветет, там ворота откроют – налететь, ворота захватить, людей согнать, вызвать Будерада и прочих стариков и уже с ними разговаривать. Хотите покориться и дань платить – возьмем что положено, не хотите – возьмем что захотим. А это вот все – со стягом ехать, в рог трубить, объявлять, кто на них пришел… игрища купальские, а не война! – Он пренебрежительно взмахнул плетью со звенящими серебряными колечками.

– Но воля здесь не твоя, – отвечал Пламень-Хакон. – И даже не моя.

На его лице промелькнула досада. Не только деревские весняки – знатнейшие русы с трудом привыкали к мысли, что теперь ими, родовитыми, доблестными, зрелыми мужами, повелевает тринадцатилетний отрок. Но никто из них, даже Тородд и Хакон, ведущие род от княжеских семей Заморья и Приильменья, не могли сравниться с ним наследственными правами. В его лице от брака Ингвара с наследницей Вещего родилась новая, огромная держава. И вместе с ним росла на глазах.

Еще год назад Лют, сын челядинки, не мог бы так свободно разговаривать со своим нынешним собеседником. Младший брат Ингвара родился сыном королевской четы и, не женись Ингвар на Эльге, мог бы когда-нибудь унаследовать власть в Приильменье и Поволховье. Но брак старшего сына Сванхейд и племянницы Олега Вещего сказался на всех владениях руси от Днепра до Волхова. Хольмгард, старое родовое гнездо, теперь тоже принадлежал Святославу, и тот имел право дать братьям отца любую часть своих владений по своему выбору. Или ничего не дать. Лют, после смерти Свенельда получив свободу и меч, за минувшие месяцы возвысился, как раньше мог только мечтать, и теперь даже дочь деревского боярина была для него не очень-то завидной невестой. Хакон же, королевский сын, взял в жены Соколину Свенельдовну – дочь такой же челядинки, как и мать Люта, и по разным причинам этот брак оказался для него самым удобным. Сделавшись шурином Люта, Хакон, человек добросердечный и незаносчивый, готов был с ним подружиться.