Бернард Корнуэлл - Безумен род людской

— Мы начинаем, — сказал я Филу.

Перси зажег последние несколько свечей и исчез под галереей. В зале слышались смех и голоса, разливали вино в большие серебряные кувшины. Я услышал шаги на лестнице, открылась дверь, и на галерее появился Джон Хемингс.

— Можно уже начинать, — сказал он Филу. Хемингс, укутанный в большой кусок жёсткой золотой парчи встал рядом со мной, оглядывая сверкающую драгоценностями публику в зале. — Да поможет нам Бог, — прошептал он.

Музыка прервалась. Молчание на галерее продлилось несколько секунд, потом барабанщик медленно ударил в большой барабан, звук эхом раскатился по залу, и десяток ударов заставил публику замолчать, трубач встал и протрубил в фанфары, а когда они стихли, Фил и другие музыканты заиграли красивый и мелодичный танец. Дети прислуги и эльфы из труппы вышли на сцену танцевать. Они просто танцевали под музыку, а Перси с Томом пришли на галерею и теперь тянули верёвки, поднимая экраны, так что сзади открывался нарисованный сверкающий лес.

Начать пьесу с безмолвного танца, чтобы успокоить публику, придумал Алан Раст. Танец будет напоминать маскарад, намекать на волшебство. Танец длился недолго, но это сработало, потому что публика молча следила за танцорами, пока их не прервал внезапный стук барабана, и два раскрашенных экрана упали вниз, давая понять, что мы теперь во дворце. От падающих экранов задрожали свечи, но ни одна не погасла. Босые танцоры скрылись через левые и правые двери, и зазвучали тяжёлые шаги — это на сцену из большой центральной двери вышли актёры. Джордж Брайан, который только за минуту до этого дрожал от страха, когда его рвало от нервного напряжения, теперь шагал с высоко поднятой головой и говорил полным уверенности голосом.

— Прекрасная, — сказал он, — наш брачный час

Джордж Брайан и Томас Поуп начали играть. Поуп тоже был пайщиком, тихим и скромным человеком, и часто играл роли пожилых. Он купил долю в труппе после смерти отца, пуританского торговца шерстью, ненавидевшего театры.

— Всякий раз, когда я выхожу на сцену, — любил говорить Томас, — он вертится в гробу.

Во «Сне в летнюю ночь» он играл Эгея. Эгей — отец Гермии, и пьеса начинается его жалобами на дочь. Он хочет, чтобы она вышла замуж за Деметрия, но Гермия любит Лизандра, и Эгей говорит: «А этот вот околдовал ей сердце». Он обвиняет Лизандра в пении под окном его дочери и в том, что тот забрасывает её подарками: «Ты в ход пускал, чтобы пленить ей сердце, браслеты, кольца из волос, конфеты, цветы, безделки, побрякушки...» Теперь Эгей требует справедливости. Он обращается к герцогу, требуя, чтобы Гермия вышла замуж за Деметрия, иначе по афинскому закону, который сочинил мой брат, её казнят за неповиновение.

Когда Томас Поуп произнёс слово «смерть», публика в большом зале ахнула. Хороший знак. Они слушают. Правда, некоторые слушали только потому, что боялись недовольства королевы, но это удивление означало, что многие уже увлеклись историей на сцене.

В «Театре» всё по-другому. Простолюдины любят сообщать нам своё мнение и, несомненно, криками возражали бы против возмутительного предложения Эгея казнить дочь за отказ выйти замуж за Деметрия. Зрителям нравится кричать актёрам или спорить друг с другом о том, что они наблюдают, но вероятность такого гораздо меньше в освещённых свечами залах. Играть в «Театре» — это искусство. Мы не можем притворяться, что зрителей нет, они вокруг нас, ближайшие сидят прямо на сцене, а другие облокачиваются на неё, ставят туда бутылки с пивом и щёлкают орехи прямо на подмостках, и поэтому мы часто обращаемся непосредственно к ним и подмигиваем, но всегда пытаемся их вести.

— Шевелитесь! — проревел Алан Раст, прежде чем мы вышли на сцену. — Не давайте им отвлекаться!

Уилл Кемп любит давать публике отвлечься, потому что считает комментарии из зала вызовом, своего рода соревнованием в остроумии, и уверен в победе. Он даже порой прерывает пьесу, чтобы обменяться колкостями с простолюдинами, и многие, кто приходит, только чтобы насладиться его грубыми остротами, его поощряют. Мой брат ненавидит, когда Кемп начинает добавлять реплики от себя, но ничего не может поделать, потому что Кемп слишком знаменит.

Но остальные предпочитали произносить реплики быстро и естественно.

«Не говорите как городской глашатай», — брюзжит всякий раз мой брат, когда актёр на репетиции тянет слова, чтобы сильнее их выделить.

«Не давайте им время для раздумий, — говорил нам Джеймс Бёрбедж. — Тащите их за нос, иначе они начнут бросаться всякой гадостью!»

Я спустился с галереи и вернулся в артистическую. Вводная сцена шла достаточно хорошо, но публика начала ёрзать, когда Гермия с Лизандром готовились убежать, а Елена, которая любила Деметрия, поклялась их выдать. Сцена была длинной, и я слышал из артистической, как публика стала покашливать, а это всегда признак, что она теряет внимание. Я внимательно слушал Александра Кука, играющего Елену, и услышал строчки, подсказавшие мне, что сцена близка к окончанию.

Я пошёл к правому выходу. Стоящий там Уилл Кемп кивнул. Мы играли мастеровых, неотёсанных ремесленников, устраивавших спектакль для герцога и его невесты. Мы впятером вошли на правую часть сцены, а Питер Пигва — слева.

— Сейчас разбудим мерзавцев, — тихо сказал нам Кемп. — Наслаждайтесь!

За занавесом меня охватил страх. Страх в панике позабыть слова.

«Если тебе не страшно, — однажды сказал Ричард Бёрбедж, — ты не актёр».

Я был напуган и желал оказаться где угодно, только не в этом зале перед ужасной публикой.

Елена закончила свой монолог и поклялась завоевать любовь Деметрия. Она осталась в дальнем конце сцены, и Уилл Кемп, чувствуя, что публику нужно расшевелить, откинул занавес и выпрыгнул на сцену. Том с Перси опустили с галереи новый занавес, чтобы скрыть нарисованные колонны. Когда упал новый занавес из простой коричневой ткани, свечи снова моргнули. Простой коричневый занавес давал понять, что мы в закрытом помещении, но не во дворце. Мы вышли перед ним в наших простых костюмах. Я чувствовал, что Кемп хочет ошеломить публику, разбудить и заставить смеяться, но изменил настроение в большом зале мой брат.

Он вышел неторопливо, с озадаченным выражением лица. Он не обращал на нас внимания, а всматривался в зал, озирался с ошеломлённым видом и держал паузу так долго, что служивший на время болезни Исайи суфлёром Джеймс Бёрбедж прошептал его начальную реплику. Брат не обратил внимания на шёпот. Он по-прежнему смотрел на удивлённую публику, потом с вытаращенными глазами уставился прямо на королеву и, наконец, произнёс первую реплику, но не нам, а залу, и произнёс её тоном чистого замешательства: