Эрнест Ролле - Разбойник Кадрус

– Как, Жанна! – вскричал он вне себя: – Ты знаешь? Ты угадала… и ты меня любишь?

– Я люблю Кадруса не за то, что он Кадрус, но потому, что мое сердце отдалось ему, – ответила Жанна, протягивая руки к Жоржу, который покрыл их неистовыми поцелуями.

Наступило минутное молчание. Потом Жорж продолжал:

– Послушай, ты должна меня узнать. Прежде всего знай, что роковая судьба толкнула меня на этот путь.

– Я этому верю, – сказала с живостью молодая девушка, прижимая к себе красивую голову молодого человека.

– Ты должна узнать сердце своего возлюбленного, – продолжал Жорж. – Выслушай меня. Кто были мои родители? Я не знаю. Мне сказали, что они умерли. Все заставляет меня думать, что я незаконный сын какого-нибудь знатного вельможи и добродетельной дамы, которые, употребив на меня тысяч сто, могли продолжать удивлять всех своей суровой добродетелью и безукоризненным благочестием. Таков свет! Им достались почет и уважение, а мне стыд и бесславие. Я был помещен у человека, которого я называл дядей и который был очень рад держать меня, потому что ему предоставили пользоваться доходом со ста тысяч, отданных нотариусу до моего совершеннолетия. Если бы я умер, мой опекун получил бы в наследство этот капитал. Меня воспитывали вместе с сыном моего мнимого дяди, пока не отдали к бедному деревенскому священнику, более сведущему в поваренном искусстве, чем в латинском языке. Сын моего опекуна, вышедший из школы в то время, когда меня отдали учиться, был послан в Париж закончить свое воспитание изучением прав. Заметь, милая Жанна, – сказал Жорж, с горечью смеясь, – что если бы не мои деньги, то мой дядя – я иначе не стану называть его – мой дядя не мог бы послать своего сына закончить его воспитание. Будучи по природе пылкого характера, помещенный к человеку, невежество которого могло сравниться только с его слабостью и баловством, я научился больше шалостям с детьми моего возраста, чем латинскому языку, который добряк уже забыл… если и знал когда-нибудь. Так как никто меня не останавливал, я долго вел ленивую и спокойную жизнь, которая нарушалась только проступками, свойственными молодости, особенно когда ее предоставляют одним ее инстинктам. Лесничий и даже жандармы писали моему дяде, который отвечал – тогда я не угадывал почему, – что меня обуздать нельзя и что я наверняка покрою стыдом моих родных. Потом он пригласил меня к себе. Я поехал. Упреков он мне не делал, а напротив, дал денег, много денег, и я, обрадовавшись щедрости моего доброго дяди, промотал эти деньги с товарищами, к несчастью, в тех местах, где мне не следовало бы бывать. На другой день я был арестован и отведен в тюрьму по обвинению в воровстве со взломом у моего дяди. Он уверял, что я разломал его бюро и взял деньги, лежавшие там. К несчастью, показания лесничего и жандармов увеличили признаки моей виновности. А потом, дядя дал мне деньги без свидетелей. Кто поверит, что он подарил мне такую сумму? Это было невероятно. Мой любезный дядюшка, в качестве опекуна, просил отдать меня в исправительный дом до совершеннолетия. Суд согласился на его просьбу. Смешнее всего то, что мой мнимый кузен, сын коего опекуна, возвратившийся из Парижа, обвинял меня в суде. Он говорил напыщенными фразами, как ему тяжело обвинять своего родственника, но священная обязанность побуждает его к этому. Меня заперли в тюрьму с самыми гнусными преступниками. Заметь, милая Жанна, что публика восхищалась красноречием моего кузена. Жалели, что он должен исполнять такую суровую обязанность. Он даже получил повышение. На мои деньги он получил воспитание, через меня возвышение в должности. Не было ли в этом гибельном стечении обстоятельств, так хорошо подведенных моим опекуном, всего такого, что могло взбесить человека и терпеливее меня…

– О боже мой! – перебила Жанна. – Неужели на земле есть такие злые существа?

– Слушай, – продолжал Жорж, оживлявшийся по мере продолжения своего рассказа, – слушай. Дядя мой только сделал первый шаг ко всем гнусностям, которыми он окружил молодого человека, вверенного его попечениям. Он непременно хотел захватить в свои руки сто тысяч, принадлежавшие мне… С наклонностью повелевать, которая была и всегда будет главным недостатком моего характера, я сделался начальником, героем людей, которые содержались вместе со мной. Чтобы избавить их от малейшего неудовольствия, я всегда был готов на все, даже нарушать суровую дисциплину, установленную в нашем строгом доме. Ни тюрьма, ни побои не удерживали меня, когда дело шло о том, чтобы защитить одного из моих товарищей против того, что казалось мне несправедливостью. Надо сказать, между людьми, над которыми я имею теперь право жизни и смерти и из которых многие мои бывшие товарищи по заключению, преданность моя вошла в пословицу, и это немало способствовало к составлению моей страшной шайки и к привлечению ко мне всех людей, которые стоят вне законов общества. Как ни были продолжительны годы заключения, они, однако, прошли. Я вышел из тюрьмы, но вышел с весьма дурной характеристикой. Говорили, что со мной сладить нельзя… Я заплатил обществу за проступок, которого я не делал, а между тем общество еще не простило мне. «Он вышел из тюрьмы!» – кричали все и удалялись от меня, указывая на меня пальцем. Я вернулся в тот город, где провел мои первые годы, но должен был искать другое местопребывание. У меня в сердце была только ненависть. Скоро должна была наступить жажда мщения. Я забыл сказать, что по приговору суда я был лишен гражданских прав до двадцатипятилетнего возраста. Следовательно, капитал мой должен был оставаться в руках моего дяди; до того времени он должен был давать мне проценты. Но проценты эти любезный дядюшка отдавал мне с большим вычетом. В моем положении и с моей неопытностью в законах мне было очень трудно проверить его. Я наделал долгов, а когда кредиторы стали надоедать мне, я надавал им векселей. Ведь у меня был капитал. Векселям наступил срок, меня взяли за долги в тюрьму. Дядя предвидел все это, и мой капитал все оставался в его руках. Он должен был сберегать его для своего любезного сынка, который в тот день, как меня засадили в тюрьму, был сделан где-то прокурором.

– О боже мой! – вскричала Жанна, вся в слезах. – Возможно ли одному человеку выдержать столько неприятностей? Как я о тебе сожалею, мой бедный друг!..

– О, благодарю, моя возлюбленная Жанна! – сказал Жорж, и слеза, может быть единственная, которая с детства омочила его веки, слеза, сверкнувшая при бледных лучах луны, покатилась по его мужественному лицу. – Благодарю, – повторил он, – благодарю за единственную минуту счастья, испытанную мною. Но что ни расскажу я тебе теперь, не осуждай меня. До сих пор я был жертвой. Я должен был сделаться палачом. Смерть моего дяди была решена.