Валериан Светлов - При дворе Тишайшего

Царевна не шелохнулась; ее косы разметались по ковру тахты. Заметив серебряный кувшин, Пронский налил вина в чашу и поднес к плотно сжатым губам царевны. Она отшатнулась, обвела взором вокруг себя и, увидев встревоженное лицо князя, со слабым криком ненависти закрыла глаза руками.

– Уйди! – сурово произнесла она, закрывая глаза и хватаясь за голову.

– Скажи, тогда уйду и голову свою в Литве сложу. Любишь?

– Уйди! Уйди! – молила царевна. – Непристойно мне речи твои слушать.

– Я все сделаю, как сказал, – уже мрачно проговорил Пронский, – одно слово у меня, не два. Сегодня же твоего Леона повенчаю с Ольгой, всю дворню распущу, всем вольную раздам. Только скажи… ну, не сейчас, а когда-либо дальше – выйдешь ли за меня?

– А дочь выдашь за Джавахова?

– Богом клянусь! – искренне произнес Пронский.

– Смотри же, ты поклялся Богом! – проговорила наконец царевна, наслаждаясь своею властью над этим мрачным, свирепым и сильным человеком. Пронский опять было придвинулся к ней, но царевна оттолкнула его от себя и, гордо выпрямившись, произнесла дрожащим от гнева голосом: – Уйди, или я кликну людей!

Пронский схватил свою шапку и как шальной выбежал из комнаты. А царевна долго безмолвно смотрела ему вслед, потом заломила руки и, упав на колени пред киотом с образами, дала волю своим слезам.

Вернувшись к себе, Пронский стал ходить быстрыми шагами по своему большому саду. На его лице играла теперь хмурая, загадочная улыбка; его глаза горели, и в них была какая-то затаенная мысль. Наконец он пошел в терем, где жили его жена и дочь; все вокруг него было погружено в ту удручающую тишину, под которой чувствуется нечто ужасное, но он ничего не видел, обуреваемый мрачными думами.

Княжна Ольга сидела в высоком деревянном кресле за пяльцами у широко раскрытого окошка, в которое еще врывались багрово-красные полосы заката, придававшего комнате таинственное освещение. Узкая кровать под кисейным пологом, небольшой дубовый стол, крытый камчатной скатертью, а перед ним – скамья-диван, покрытая по сиденью ковром; такой же ковер по стене, над диваном; в углу образ с теплившейся лампадой, украшенный полотенцем ручной работы, – вот и все убранство покоя княжеской дочери, одной из богатейших невест всей Москвы.

Ольга вышивала лениво, то и дело поглядывая в окошко на небо, начинавшее уже медленно темнеть. Всегда бледное лицо девушки казалось теперь мертвенным; ее прекрасные лучистые глаза, единственное украшение всего лица, глядели тускло, безжизненно, и княжна равнодушно слушала назойливую и неинтересную болтовню мамушки.

– Сказывают, – тянула та, – у князя-то, женишка твоего, зерен бурмицких видимо-невидимо, будто он его в ступе толчет и свиньям в корм дает. Богатейший князь! И ты, дитятко, у него как у Христа за пазухой будешь жить; ублажит он женку свою, что и говорить! Только ты, дитятко, – вдруг перешла она на шепот, – сразу же власть над старым возьми, чтобы он не вздумал куражиться над молодостью-то твоей. И вот тебе еще мой совет, дитятко: как только переступишь порог княжого дома, сейчас же вон из хором эту ведьму Матренку-то, домоправительницу-то… На что она тебе? Ты только волю сперва мужу не больно давай, дело-то и пойдет ладком да мирком. Ты слышишь меня, Олюша?

– Слышу, мамушка, слышу! – рассеянно ответила княжна, видимо уловившая ухом только самые последние слова.

– Ну, ин ладно, если слышишь. А вот еще сказывают, царь скоро колдунов на огне палить будет; сильно он, батюшка, ворожей да волшебников не любит!

– Мама, оставь, помолчи малость, – остановила женщину княжна, болезненно поморщившись. – Голову чего-то ломит, – и она дотронулась пальцами до висков.

– Ну, помолчу, если велишь, – проговорила мамушка и, покорно сложив руки и закрыв глаза, вскоре задремала.

Ольга бросила работу, охватила голову руками и вдруг беспомощно заплакала, спрятав лицо в пяльцы. Но долго предаваться горю ей не удалось; в сенях раздались шаги князя Пронского, и, едва девушка успела торопливо вытереть глаза платочком, а мамушка – пугливо открыть глаза, дверь распахнулась, и в комнату вошел Борис Алексеевич.

– Здорово, дочка! – приветствовал он вставшую Ольгу, чуть вздрагивавшую от обычного страха, всегда нападавшего на нее в присутствии отца. – Что невесело глядишь?

Ольга ничего не ответила, а лишь с ужасом прислушивалась к необычайно веселым звукам в голосе отца.

– Посмотри, девица, ласково на отца, я, чай, желанный гость тебе? – продолжал он шутливо, а затем, сев в кресло и поглаживая черную бороду, обратился к мамушке: – Ты выдь, старая! Мне есть о чем поведать дочери.

Мамушка, кланяясь до земли и пятясь к дверям, наконец вышла из комнаты.

Ольга с отцом осталась одна; она едва держалась на ногах, и казалось, вот-вот упадет.

Пронский молча глядел на дочь, и обычный недружелюбный огонек блеснул в его строго глядевших глазах, когда он произнес:

– Ай да княжна Пронская! За отцовской спиной, без ведома, можно сказать, родителей, слюбилася с молодчиком-чужанином!

– Матушка знала, матушка благословила! – в первый раз поднимая на отца взор, проговорила Ольга.

– Хороша и потатчица – твоя матушка! – злобно усмехнулся Пронский. – Погоди, ужо всех разберу…

– Не вини матушку, меня одну вини, отец! – падая ему в ноги, взмолилась Ольга. – Вспомни, матушка – не жилица уже на этом свете.

– И то долго зажилась!

Ольга в ужасе отшатнулась от отца и с тяжким укором простонала, закрывая лицо руками:

– Отец!

– Что «отец»? Думаешь, и впрямь зверь – отец-то? А вот хочу я твою и матери твоей докуку рассеять… Так очень люб тебе этот князек-чужанин?

– Отец, вели в монастырь мне уйти, век буду за тебя Бога молить, только не неволь меня за постылого князя замуж выходить!

– Да ты ответь, люб ли тебе грузинский князь?

– Люб, батюшка, сильно люб, – тихо ответила княжна, и ее бледные щеки покрылись ярким румянцем, – больше жизни люб, вот как!..

– Больше чести девичьей?

– Я девичьей чести не позорила. Люб он мне, люба и я ему, а видались мы в церкви. Очи его в душу мою заглянули, и там его взоры навеки остались. Разве вина моя в том?

– Вина твоя, что от отца утаилась.

– Матушке все поведала, – робко сказала девушка, – пред очи твои грозные явиться не смела.

– Явиться не смела, а за углом с пареньком этим любовь заводить посмела?

– Батюшка родимый! – страстно произнесла княжна, и ее красивые глаза засияли как звезды, а голос зазвучал полно и твердо: – Разве вольны мы в сердце своем? Разве можно сказать ему, кого любить, кого ненавидеть? Сердце заныло, затосковало по нем, и нет мне жизни без него, а на свет-то очи мои не глядели бы!