Валериан Светлов - При дворе Тишайшего

– А если я тебя за такие слова да в монастырь заточу? – спросил Пронский.

– Воля твоя, батюшка!

– Ну, полно! – вдруг услышала Ольга ласковый голос отца, и его руки коснулись ее плеч. – Вставай! Уж заступница-то у тебя с ним очень хорошая.

– Боярыня! – радостно изумилась Ольга, подымаясь с колен. – Елена Дмитриевна?

– А она тут при чем? – спросил Пронский.

– …Я, я… – замялась девушка, боясь сознаться, что уже делала попытку помешать отцовским затеям. – Я думала…

– Что ты, несуразная, думала? – пристально глядя на дочь, произнес князь.

– Ни-че-го! Так попритчилось, что, может быть, она подмогла нам…

– Вздор мелешь! – сурово крикнул на нее Пронский. – Однако вот что: ступай, скажи мамушкам своим да матери, что сегодня же повенчаю тебя с грузинским князьком. Пошли-ка за ним да мать преуведомь, что сейчас к ней иду.

– Сейчас, батюшка! Сейчас, милый! – со слезами воскликнула Ольга и, поцеловав отцу руку, опрометью кинулась бежать.

Через мгновение Пронский уже услышал, как ее всегда тихий голосок звонко раздавался теперь на весь терем и громко созывал мамушек и нянюшек.

Пронский усмехнулся, погладил бороду и погрузился в размышления. Потом отправился к себе, переодел кафтан и пошел к жене.

Княгиня уже давно слегла в постель, подтачиваемая тайным недугом, и походила скорее на труп, чем на живого человека. Вытянув свое исхудалое тело на постели, она лежала целыми часами, сложив на груди руки, устремив взор и шепча молитвы. Только приход Ольги выводил ее из этого состояния, и она, погладив дочь по голове, усаживала ее за чтение Псалтыри. Так проводили они вдвоем много часов, точно отрешенные от мира.

Когда Ольга вбежала к матери, вся раскрасневшаяся, с радостным сиянием в глазах, с необычайно шумливым смехом и говором, княгиня с испугом посмотрела на нее и начала незаметно креститься.

– Что с тобой, моя Олюшка? – слабо раздался ее голос, когда княжна припала к ее лицу.

– Матушка, матушка! Все пройдет, ты выздоровеешь, и мы все заживем теперь по-хорошему, – захлебываясь от счастья, заговорила девушка. – Отец, батюшка…

Безумный испуг отразился в глазах больной.

– Что, что с Борисом? – дрожа, спросила она.

– Да ты не бойся, матушка! Батюшка здоров, и ничего с ним не случилось.

Больная облегченно вздохнула полной грудью и, откинув голову на подушки, закрыла глаза.

– Батюшка здоров, – повторила Ольга, – и сейчас будет к тебе. Он согласился отдать меня замуж за Леона.

– Будет у меня сейчас? – заволновалась княгиня, видимо не слушая того, что сообщала ей дочь…

– Матушка, слышишь ли ты меня? – тоже волнуясь, прошептала княжна, плотнее прижимаясь к матери. – Он позволил мне за Леона замуж идти!

– Поправь мне волосы, – не слушая ее, распорядилась Анастасия Дмитриевна, – дай чистую рубаху мою, праздничную, кисейную, с шитьем.

Ольга торопливо достала из сундука белую рубашку и стала надевать ее на больную. Но слабое, изможденное тело последней бессильно упало на подушку, и Ольге пришлось позвать себе на помощь сенную девушку.

– Оправь одеяло, – проговорила княгиня, когда ее, причесанную и приодетую, положили на подушки.

Только что все было исполнено, как вбежала девушка с докладом, что князь жалует. Вскоре вошел и Пронский, истово перекрестился на образа, поцеловал жену в бледный, влажный лоб и сел в пододвинутое ему деревянное кресло. Сенная девушка незаметно юркнула из опочивальни; Ольга стояла перед отцом, как всегда потупившись.

– Слышала, чай? – мотнув на дочь головой, проговорил Пронский, обращаясь к жене.

– Я не успела матушке еще сказать о том, – вмешалась Ольга, поняв по растерянному взгляду матери, что она так и не слыхала ее сообщения о неожиданной радости.

Пронский подозрительно окинул обеих взором.

– Выдь-ка поди, – приказал он дочери.

Ольга, поцеловав его руку, скользнула из опочивального покоя, ободрительно кивнув матери головой.

– Я князю Черкасскому отказ ныне послал, – начал Пронский, оставшись с женой вдвоем, – а Ольгу выдам за ее суженого. Ты слышишь ли меня, Анастасия?

– Слышу! – раздался в ответ тихий голос больной.

– Что же ты скажешь?

– Доброте твоей дивлюся, князь! Откуда такая милость к нам? Я ли в твоих ногах не валялась, дочь пожалеть просила? Ты даже не слушал меня, а теперь вдруг и князю отказ, и за милого Оленьку отдаешь… В толк не возьму, как так твое лютое сердце смягчилось?

Пронский угрюмо встретил ее вопрос.

– А ты, и умираючи, все жалить будешь, ровно голодная оса? – злобно проговорил он.

Две крупные слезы скатились из глаз княгини.

– Правду ты сказал, умираю я, и никакие лекари мне теперь не помогут. И еще скажу я тебе: знаю и причину своей безвременной смерти. Но не бойся, Борис, я не выдам тебя, – ласково шепнула княгиня.

– Что ты плетешь, безумная? – вздрогнув и испуганно взглянув на жену, крикнул Пронский.

– Нагнись-ка ко мне, – позвала его Анастасия Дмитриевна, – мне надо так… кое-что тебе поведать…

– Так говори, что ли!

– О Господи! – простонала несчастная. – Какая гордыня в сердце твоем!.. Или уж я так опостылела тебе, что ты ко мне и пригнуться не можешь?

Пронский нетерпеливо повел плечами и слегка придвинулся к постели больной.

– Слушай, Борис… я сама видела, как однажды ночью… пришел ты ко мне…

– Еще что придумала?!

– И… всыпал в мою кружку… зельице. С той поры и стала я таять, как воск от огня. Подумала было я тогда, что лекарственное было то зелье, и выпила, а вот с той поры…

Пронский в ужасе отшатнулся от жены и был не в силах произнести ни слова.

– Я не виню тебя, – продолжала княгиня, – сладко мне умереть от твоей руки, потому сладко, что моя жизнь слишком горька была. И сама я думала не однажды о смерти, да только на тот смертный грех пойти силушки не хватало! Вот ты помог – спасибо тебе! В монастырь от тебя уйти тоже я не могла, а смерть принять от руки твоей сладко мне! Любила я тебя, а теперь, как ты дитятко наше единственное пожалел, я отсюда совсем с миром ухожу… Только есть у меня просьбица к тебе! Прости мне, что не хотя на твоем пути стала, прости от сердца и… и поцелуй меня, как, бывало, прежде целовал… – Голос княгини пресекся от усталости и волнения, а лихорадочно горевшие глаза со жгучим нетерпением впивались в когда-то любимое лицо мужа. – Пусть я с миром в вечность отойду, пусть будто ничего промежду нами злого и лихого не случилось. С миром предстану я тогда пред ликом Всевышнего, и смело буду молить Его за тебя, и скажу ему: «Отпусти грехи ему, грешному, любовно, дружно расстался он со мной на земле и послал меня к Тебе, отпустив с миром, со прощением, с благоволением». И тебе тогда легко станет жить. Поцелуй же меня, как целовал ты меня ранее, – с любовью сердечной, безо всякой злобы и ненависти!