Джордж Фрейзер - Записки Флэшмена. Том 2.

— О, парень, ну и дырища же в твоей руке! — воскликнул он, обнюхивая рану. — Никакой гангрены или разбитых костей — да ты уже через неделю сможешь держать стакан или ружье! Лодыжка? Ах, с ней все в порядке — можешь хоть сейчас играть в пивер [689]!

Это было совсем не то, что хотелось бы услышать от доктора в военное время; я рассчитывал, по крайней мере, на билет до Мирута. Но с политическими агентами было так туго, что на это не стоило и надеяться и когда наш безгрешный Генри Лоуренс занял место Броудфута, я с головой окунулся в дела — причем, помимо всего прочего, мне пришлось заниматься поставками меховых башмаков для наших слонов, чтобы уберечь их ноги от зимних холодов. Отлично, подумал я, вот и способ поберечь нервы, а заодно провести войну с комфортом.

Одно представлялось теперь абсолютно ясным: хальсе не удастся разбить армию Компании. Злой дух в Фирозшахе был укрощен, Индия была в безопасности и, хотя пенджабцы все еще собирались с силами по ту сторону реки, оставалось лишь вовлечь их в одно решающее сражение, чтобы покончить с хальсой раз и навсегда. Так что мы сидели и стерегли их, Гауг все ожидал возможности нанести удар, а Хардинг обратил свои мысли к великим делам и политическим соглашениям, вместе с Лоуренсом, который знал Пенджаб даже лучше Броудфута.

Он был поразительно религиозным, этот Лоуренс, но при этом первоклассным политиком. Он вывернул меня наизнанку, расспрашивая о Лахоре и хотел бы, чтобы я присутствовал на собраниях высших чинов, но Хардинг сказал, что я слишком молод и «слишком рьян». Правда же состояла в том, что он на дух меня не переносил и хотел просто забыть о моем существовании.

Мы были чертовски близки к прорыву хальсы в Индию, и в этом был виноват именно Хардинг. Он не смог обеспечить безопасность границы, путаясь под ногами у Гауга и горькая правда состояла в том, что когда пришел черный день, все дело спасли два человека — Гауг и я. Я не хвастаюсь — вы же знаете, что я никогда этим не грешил (ну, разве что немного насчет женщин и лошадей, но никогда — в таких мелочах). Я научил Лала и Теджа, как получше предать хальсу, а Пэдди собрал свою раздерганную армию в единый кулак, вовремя оказался в нужном месте и выиграл свои сражения. Да, это обошлось дорого, он сам воевал в первых рядах и дьявольски рисковал, но он сделал свое дело так, как на это были способны немногие — и сам Хардинг в том числе. Но Хардинг видел все это по-другому: он считал, что помешал Пэдди преждевременно бросить армию на Фирозшах, а отсюда было уже недалеко и до того, чтобы почувствовать себя спасителем Индии. Ну что же, в конце-концов, он был генерал-губернатором Индии и Индия была спасена. Q.E.D. [690]

Действительно, Хардингу казалось, что он сделал все это вопреки Гаугу — и спустя неделю своего пребывания в Фирозпуре, он написал Пилю в Лондон, настаивая, чтобы Пэдди отозвали. Я случайно увидал это письмо, роясь на столе его превосходительства в поисках чирут и оно оказалось просто замечательным: оказывается, Пэдди нельзя было доверить ведение войны, армия была в «неудовлетворительном» состоянии, он не имеет понятия о должном бандобасте, не умеет четко формулировать приказы и тому подобное. Да, черт меня побери — вот это была благодарность в понимании Хардинга. «Формулировать приказы» — проклятье! Конечно же, это «О, Микки, давай наподдай им хорошенько!» оскорбляло его чувства, воспитанные в штабном колледже, но Хардинг мог бы вспомнить и другого известного ему генерала, который выражался в весьма похожем стиле: «Становись, гвардейцы! А теперь, Майтлэнд, пришел твой черед!» [691], если бы у меня было побольше мужества, я бы написал эти слова прямо на его драгоценном письме.

Было ясно, почему Хардинг ябедничал Пилю: так он хотел перекинуть ответственность за потери на Гауга, который мог припомнить и некомпетентность губернатора и его боязнь потревожить как Лахор, так и Лиденхолл-стрит, что в конце-концов привело к войне, причем мы были дьявольски близки к тому, чтобы ее проиграть. Правда сделана пакость была весьма искусно — с отданием должного энергии и мужеству Пэдди — можно было представить себе Пиля, пожимающего плечами при виде имени Гауга и благодарящего Бога за то, что под рукой оказался Хардинг.

Не поймите меня неправильно, я вовсе не был поклонником старого Мика [692], которого считал кровожадным дикарем и парнем, от которого лучше держаться подальше — но мне он нравился, потому что был храбрым, веселым и плевать хотел на все королевские прерогативы — да и за то, что он выигрывал войны со своей «тактикой Типперрэри». Возможно, именно за это его больше всего и не любили. О, я знал, что Хардинг уважаемый и порядочный человек, который в жизни своей не украл и коробка спичек, и что большая часть того, что он писал о Пэдди была правдой. Дело не в этом. Проклятье, подобное письмо выглядело бы сомнительным, если бы его написал я, а написанное рукой человека почтенного, оно становилось просто непростительным. Зато это показывало, откуда ветер дует и я уже не удивился, когда, роясь дальше в барахле Хардинга (уж больно глубоко он спрятал чируты), нашел запись в его дневнике, что «Политические агенты не приносят реальной пользы». Вот так прямо — мол, Флэши не стоит доверять, так что моя работа с Лалом и Теджем будет преспокойненько забыта. Ну, что же, спасибо вам, сэр Генри — надеюсь, когда ваш любимый кролик сдохнет, вам не удастся продать крольчатник [693].

Я подумал было известить Пэдди анонимкой про то, что под него копают, но все же решил оставить все как есть; все эти плутни хороши, но никогда не знаешь, чем они закончатся. Так что я сидел тихонько, выполняя задания Лоуренса. Он был изможденного вида брюзгливым пугалом, но помнил меня по Афганистану и считал, что я такой же героический идиот, как и он сам. Из бумаг Броудфута он узнал, что Джорджи хотел снова направить меня в Лахор, «но я не могу понять зачем, а вы? В любом случае, сомневаюсь, что Г.Г. одобрит это: он полагает, что вы уже достаточно накрутили в пенджабской политике. Но лучше вам, на всякий случай все же отрастить бороду».

Так я и сделал за те долгие недели, пока мы ждали, когда же хальса стронется с места, а наша собственная армия тем временем набиралась сил. Мы отпраздновали Рождество с самой большой рождественской елкой, какую я только когда либо видел [694]. Ее роль сыграла огромная пихта, привезенная с гор и осыпанная мукой, которая должна была изображать снег. Наши славные каледонцы [695] встретили новый год порядочной выпивкой и пением неприличных песен. Подкрепления из Амбаллы все прибывали, так что мы вскоре увидели алые и голубые мундиры британских уланских полков, зеленые — маленьких гуркхов, с их огромными кинжалами, подпрыгивающими на худосочных задницах, Десятый пехотный, вошедший под звуки полкового оркестра и с развевающимися знаменами, так что все повыскакивали из палаток, чтобы подпевать им: