Борис Сопельняк - Восхождение

– То, что вы ночей не спали, это плохо, – подошла к нему леди Херрд и по старой привычке поправила его растрепавшийся пробор. – То-то я смотрю, ты какой-то осунувшийся. И круги под глазами. Грешным делом, я подумала о чем-то другом, но раз вы составляли планы, то это в корне меняет дело, – как-то непонятно улыбнулась она. – Мой дорогой барон, – опять-таки каким-то странным тоном продолжала она, – ты не возражаешь, если я месячишко-другой поживу в Андорре? Как ни трудно в это поверить, но, собираясь в эту поездку, я не думала задерживаться ни на один день: вывезу, мол, детей – и в Лондон. Но теперь, когда я увидела, что ты по-прежнему меня любишь, ведь любишь, да? Ну, скажи, что любишь! – шаловливо продолжала она, усевшись на колени все еще любимого барона.

«Какая же я свинья», – подумал Борис и не нашел ничего лучшего, как утвердительно кивнуть.

– Вот и славно, – чмокнула она его в щеку. – Я решила, что от сплина излечить меня можешь только ты. А тот знаменитый одеколон, от аромата которого я сходила с ума, у тебя сохранился? – теперь уже совсем по-другому поцелована она его в ухо. – Боже, как я тогда была счастлива! – не воскликнула, а со страстным придыханием прошептала леди Херрд и перешла к таким ласкам, что бедному Борьке ничего не оставалось, как взять ее на руки и отнести в спальню.

«Как бы она не почувствовала запах другой женщины», – опасливо подумал он и, бросившись к потайному шкафчику, где хранились остатки настоянного на кедре и эдельвейсе одеколона, разбрызгал его по широкой, как аэродром, кровати.

Самое странное, Борис перестал испытывать какие бы то ни было угрызения совести, и его роман с леди Херрд вспыхнул с новой силой. Он даже забыл, что отправил Гостева в Париж с поручением договориться о переходе Терезы в православие и о торжественном венчании в одной из парижских церквей. Точно так же забыл он и о проблеме испанских сирот. Как только последняя машина с детьми пересекла французскую границу, он перестал о них думать, но телеграмму Кольцову о том, что тема закрыта и что его гневные репортажи уже не нужны, отбил.

И вот как-то вечером, когда делать было совершенно нечего, перебирая лежавшие на столе бумаги, он наткнулся на ту самую брошюру, которую леди Херрд вручила ему при встрече.

– Так ты говоришь, – обратился он к леди Херрд, – что за детьми тебя послала… как бишь ее зовут, – взглянул он на обложку, – Флоренс Найтингейл?

– Ну, ты и сказанул! – фыркнула леди Херрд. – Как это я не могла ляпнуть такую глупость, если Флоренс более четверти века нет на свете?!

– Да? – удивился Борис. – Тогда кто же тебя послал?

– Никто, – пожала плечами леди Херрд. – Эту поездку я затеяла по собственной инициативе, но без поддержки фонда имени Флоренс Найтингейл у меня бы ничего не вышло. Ты почитай, – заметила она брошюру в руках Бориса, – это была замечательная женщина. Да знаешь ли ты, что в Лондоне ей воздвигнут памятник, – разволновалась она, – и на церемонии его открытия мэр Лондона назвал мисс Найтингейл самой великой англичанкой всех времен! И это потому, что тысячи, нет, десятки тысяч людей обязаны ей жизнью.

– Что ты говоришь?! – поразился Борис. – А я-то, темнота, ничего не знал. Тогда не отвлекай, буду читать.

То, что он узнал, так его поразило, что он долго не мог успокоиться и до самого утра расспрашивал леди Херрд об этой удивительной женщине.

Оказывается, Флоренс родилась в 1820 году в аристократической семье богатого землевладельца Уильяма Найтингейла. По большому счету, ее жизнь была расписана на многие годы вперед, тем более что в те времена женщины не учились в университетах и не стремились овладеть какой-либо профессией: их целью было выгодно выйти замуж, а потом растить детей и блистать на балах. То ли мистер Найтингейл мечтал о сыне, то ли был в корне не согласен с общепринятыми принципами воспитания девушек, но своей дочери он дал прекрасное образование: он учил ее латинскому, греческому, французскому и итальянскому языкам, а также физике и математике и, конечно же, основам философии, истории и филологии. Единственное, чему он не учил горячо любимую дочь, было то, чего он не знал и сам, а именно – медицине.

И вот ведь как бывает: отец медицине ее не учил, а Флоренс, всеми правдами и неправдами добывая книги по медицине, увлеклась именно этим предметом. Когда ей исполнилось двадцать, Флоренс обратилась с просьбой к отцу, чтобы тот разрешил ей поступить в университет. Мистер Найтингейл не без гордости подумал, что его дочь выберет филологический или, в крайнем случае, исторический факультет, поэтому, когда она назвала медицинский, чуть не грохнулся в обморок.

«И чему я ее только учил?!» – с досадой подумал он.

– Женщина-врач – это нонсенс, – резко сказал мистер Найтингейл. – Ни один порядочный джентльмен не доверит свое здоровье женщине, не говоря уж о том, что не позволит к себе прикасаться и тем более копаться в своих внутренностях. Мой ответ: нет, нет и нет! – не терпящим возражений тоном заявил он. – Врачом ты не станешь!

– А медсестрой? – робко поинтересовалась Флоренс.

– Ты с ума сошла! – первый раз в жизни закричал на свою дочь мистер Найтингейл. – Быть медсестрой во сто крат хуже, нежели врачом! Ты хоть представляешь, о чем говоришь?! Почитай бульварные газеты – и ты узнаешь, что за женщины работают в больницах и госпиталях.

Дело прошлое, но что было, то было, медсестрами в те времена становились грубые и темные женщины, да к тому же склонные к пьянству и распутству. Днем они как могли ухаживали за больными, а по ночам, приняв спиртного, делили с ними койки. Об этом писали в газетах, об этом говорили в парламенте, но все это было не более чем сотрясением воздуха: ни одна приличная женщина в больнице работать не хотела, а без медсестер никак не обойтись – вот и брали кого ни попадя, лишь бы могла подать утку и дать порошок или таблетку.

Видя, что переубедить Флоренс невозможно и стать филологом или историком она не желает, родители прибегли к хорошо проверенному средству: они решили выдать ее замуж. Но то ли потенциальный жених был недостаточно настойчив, то ли отец пожадничал с приданым, но свадьба не состоялась, и Флоренс ударилась… в религию. И даже в Библии она нашла подтверждение своей мечте. «Служить Богу – значит, служить людям» – эти слова стали для нее путеводными.

Именно с этой мыслью она сбежала из дома и, поработав в немецком приюте, а потом в больнице под Парижем, через два года вернулась в Лондон и получила место суперинтенданта в «заведении для больных женщин благородного происхождения». За какой-то год это «заведение» стало настолько популярным, прежде всего, из-за чистоты, порядка и прекрасного ухода, что дамы из высшего общества считали за честь поправить свое здоровье под опекой мисс Найтингейл.