Борис Сопельняк - Восхождение

Штык вонзился по самую мушку! Тогда-то Зуев и узнал, что значит выражение «мертвая хватка»: сержант так крепко схватился за ствол винтовки, что Зуев не мог ее выдернуть.

– Ну, и черт с ней! – ругнулся Зуев и, подняв кем-то брошенный карабин, у которого даже не было штыка, бросился в самую гущу боя.

Он действовал им, как дубиной. Схватив карабин за ствол и размахивая, словно оглоблей, Зуев, как орехи, крошил черепа марокканцев! А тут и Альварес, перегруппировав остатки свого батальона, ударил с фланга. Не выдержав такой атаки, марокканцы, а заодно и поддерживавшие их испанцы, покатились вниз.

– Вот так-то, – отирая перемешанный с кровью пот, присел на бугорок Зуев. – Не на тех напали! Плевали мы и на вопли, и на ножички в зубах. Я же говорил, что зубы выбьем, а вопли загоним в ваши же глотки. Так оно и вышло. И Мадрида вам, псы поганые, не видать! – погрозил он кулаком.

– Славная была драка, – опустился рядом с ним Альварес. – Курить будешь? – достал он расплющенный портсигар. – Ты смотри, – показал он на крышку, – след штыка! Вот ведь анекдот: тебя спас значок, а меня портсигар.

– Не-э, – помотал головой Зуев, – курить не буду, я же давно бросил. А вот выпить бы выпил, – мечтательно потянулся он. – После такой работы хорошо бы в баньку, а потом стакан холодной водки. Когда-то я так и делал.

– Водки у меня нет, а вот бочонок вина где-то завалялся, – поднялся Альварес. – Пошли в мой блиндаж. Вместо бани найдется ведро воды, а вместо водки домашнее испанское вино. Как тебе такой расклад?

– Годится, – кряхтя, но все же довольно резво поднялся Зуев.

– А как тебе мои парни? – спросил Альварес, когда они двинулись в сторону траншеи.

– В каком смысле?

– Ну, как они дрались? – с затаенным волнением уточнил Альварес.

– Орлы! – хлопнул его по плечу Зуев. – Нет, в самом деле орлы! Теперь им не то что марокканцы, теперь им сам черт не страшен. Вкус победы – это, брат, такое чувство, – вскинул он руки, – это такое чувство, что, кажется, можешь сдвинуть гору. Вот ты, капитан, можешь сдвинуть гору?

– Запросто, – улыбнулся Альварес. – Только небольшую, – тюкнул он по-футбольному какой-то бугорок. – Видишь, была гора – и нет горы.

– Это хорошо, – снова похлопал его по плечу Зуев. – Хорошо, что ты веселый и с чувством юмора у тебя полный порядок. А то, знаешь, бывает так, что после боя человек погружается в себя, расстраивается, переживает – это никуда не годится. Впереди новые бои, и на них надо выходить с ясной головой и львиным сердцем, – шутливо рыкнул он.

– Вот только потери большие, – вздохнул Альварес. – Половины батальона как не было.

– Ничего, – подбодрил его Зуев. – Зато каждый из тех, кто прошел эту мясорубку, – кивнул на усеянное трупами поле, – стоит двоих. Да что там двоих – троих, а то и четверых! – припечатал он.

В тот же день Зуев отправился в Мадрид: во-первых, нужно было написать пару репортажей для «Вестей Андорры», и, во-вторых, до него дошел слух, что Михаила Кольцова отзывают в Москву, а не попрощаться с ним Зуев не мог. Разыскал он Кольцова в отеле «Палас», где тот ютился вместе с Марией и маленьким Иосифом.

– Мишель, – обнял его Зуев, – ты и вправду уезжаешь?

– Да, дружище, наконец-то уезжаю, – едва сдерживая гнев, бросил он.

– Почему «наконец-то»? Что-нибудь случилось?

– Еще как случилось. И вообще, эта война мне до чертиков надоела! – сорвался он на крик. – Самое мерзкое то, что вокруг ни одного порядочного человека: сегодня ты ему пожимаешь руку, а завтра узнаешь, что он трус или, хуже того, предатель.

– Естественное дело, – меланхолично заметил Зуев. – Чем больше поражений на фронтах и чем ближе конец войны, всякого рода перебежчиков и предателей с каждым днем будет все больше и больше: жить-то хочется, а замолить грехи перед Франко можно только предательством.

– И ты считаешь это естественным делом?! – сузив глаза, пошел на него Кольцов. – Ты считаешь, что можно призывать людей сопротивляться до последней капли крови, а самим драпать во Францию и дальше в Союз?!

– Нет, – сграбастал его Зуев и усадил в кресло, – я так не считаю, потому что это подло. А о ком ты, кстати, говоришь?

– Обо всех! – грохнул кулаком по столу Кольцов. – Обо всех коммунистах! Ты не поверишь, но все их руководство, в том числе и Хосе Диас, и Долорес Ибаррури из Мадрида уже сбежали. Они в безопасности, а их сторонники обречены: как ты знаешь, Франко обещал поставить к стенке всех, кто помогал коммунистам.

– Вот видишь, – как можно мягче заметил Зуев, – я всегда говорил, что между фашистами и коммунистами разницы нет никакой. Ты только не обижайся, но московские руководители ничем не лучше мадридских: люди для них, что щепки, а когда рубят лес, то вовсю летят щепки, и о них никто не думает. Ладно, – потер он небритый подбородок, – как говорил один умный человек: расстраиваться по поводу того, чего не можешь изменить – значит, впустую растрачивать чувства. У тебя лезвия не найдется, а то я зарос, как поросенок?

– Посмотри в ванной, кажется, там что-то есть.

И тут произошло нечто такое, отчего Зуев шлепнулся в кресло, открыл от изумления рот, да так и замер! Где-то за стеной раздался такой истошный, такой заливистый и такой ликующий крик петуха, что в комнате задрожали стекла. Кольцов дико захохотал и, дрыгая ногами, повалился на диван.

– Ну вот, опять он, – сквозь смех выдавил он. – Ай да Петька, ай да молодец, по тебе можно часы проверять!

– Петька? – удивился Зуев. – Откуда здесь Петька? Это же отель, а не курятник.

– Ты только не смейся, но этот петух стал всеобщим любимцем, если хочешь, символом «Паласа». Дело в том, что на первом этаже расположился эвакуированный с Центрального фронта госпиталь. А когда он стоял в деревенской школе, местные крестьяне, желая подкормить раненых, по простоте душевной принесли на кухню десяток кур и одного петуха. Кур пустили в котел, а петуха главный врач пожалел. Он заявил, что петух – это символ Франции, а так как французских врачей в госпитале немало, то бросать в кипяток символ Франции он не позволит.

В знак благодарности петух признал в нем хозяина и так привязался к своему спасителю, что не отходит от него ни на шаг. Избави бог, пожать ему руку или похлопать по плечу – петух воспринимает это как агрессию и бросается на защиту. Клюет он, кстати, очень больно. Но то ли от бомбежек, то от отсутствия гарема в его петушиных мозгах произошел какой-то сдвиг: кукарекает он каждые три часа.

– И днем, и ночью? – уточнил изумленный Зуев.

– И днем, и ночью, – подтвердил Кольцов и тут же с распахнутыми объятиями поспешил к двери. – А вот и моя семейка! – чуть ли не запел он. – Посмотрели? И какой он сегодня?

– Красавец, – поцеловала Мария все еще не бритую щеку Зуева. – Да не ты красавец, – шутливо ткнула она его пальцем, – а петух – красавец. Мы с Иосифом, – подтолкнула она мальчика, – ходили на него смотреть. Петька это не только разрешает, но, по-моему, даже любит. Перед тем как запеть, он взлетает на открытую форточку, минут пять тщательно чистит перья – а они у него красно-сине-зеленые, оглядывает собравшуюся публику – не маловато ли вас, дескать, собралось, сверяет свои внутренние часы, громко хлопает крыльями и сразу с верхней ноты начинает выдавать такие рулады, что мы просто не можем не аплодировать. И вот ведь каков гордец: пока не услышит аплодисменты, с форточки не слезает.