Герви Аллен - Антони Адверс, том 2

Сперва ему просто приятно было говорить о себе такому доброму и надежному слушателю. Потом пришла окрыленность, и рассказ полетел, однако все время крутясь вокруг самого Антони, его глубинной сути. Он едва ли замечал междометия и редкие вопросы отца Ксавье. Голоса их слились, и Антони понял, что он сам должен задавать себе вопросы, а не отвечать на чужие. Он чувствовал смутную радость, бередя себя рассказом о сомнениях, о разноречивых книгах мистера Бонифедера, о странной философии Туссена, о происшествии с Арнольфо. Он сам удивился, что может говорить про все, даже про жгучую ночь с Верой. Ему стало легче. Теперь, когда он рассказал, это все представлялось не таким ужасным. Отец Ксавье ни словом его не осудил. Значит, можно рассказать о любви к Анжеле и о видении, которое было потом.

Он начал говорить о мадонне, о своей мадонне, и понял: все, что он сказал, история всей его дневной жизни и всех ночных грез становится яснее и понятнее через то, что он испытывает к ее образу, который носит в себе. Это трудно объяснить, но это так. Она - единственное, что не меняется. Как выразить словами? Не статуэтка, нет. Статуэтка просто знакомое ее изображение, одно из многих, наследие его детства. Во что она выросла? Как объяснить это отцу Ксавье?

- Понимаете, она живет во мне, и одновременно она - та, с кем я могу говорить, когда должен говорить с кем-то, кто вне меня, или остаться одному, или умереть, наверное. Может быть в ней я, и мир, и то, что она сама есть, встречаемся? У ее ног! Не так, но иначе словами не скажешь. Мне кажется теперь, я пришел сюда для того, чтобы вам это сказать. Я знаю! Я пришел с моря, через зловещий запутанный сад с мертвыми статуями, и в этот двор. И я слышал музыку безумной женщины, и звал вас, и вот, вы здесь. Мы не одни в этом заброшенном доме, ведь правда, отче? Скажите мне, что мы не одни. Есть что-то вне нас, и все же в нас и с нами. Я верю, вы знаете. Это не то, что длинные бессмысленные коридоры, по которым мы шли, отче. Знаешь ты?

Голос его оборвался, пламя свечей выпрямилось, только "тик-так" ходил маятник над каминной полкой.

И тут пальцы на груди отца Ксавье шевельнулись. Рука поднялась в воздух, губы произнесли слова отпущения. Сутана, не придерживаемая более на груди, разошлась, и стала видна епитрахиль. Некоторое время оба молчали. На них снизошел покой. Антони казалось, что он навсегда отрешился от прошлого. Но часы шли. Полночь миновала, наступило утро 14 июня 1796 года. Так говорили часы и календарь. Но души священника и юноши были вне времени.

Спустя несколько минут отец Ксавье встал, открыл буфет и достал графин с белым вином. Антони вспомнил, что не ужинал. Оба устали от долгого сидения. Затепленный в камине огонек, вино и хлеб вернули их в маленькую комнатку и в сегодняшний день.

Отец Ксавье постелил в углу матрац и настоял, чтоб Антони лег. Он придвинул стул к очагу и, вновь запахнув сутану, поставил ноги на решетку у огня. Опершись на локоть, Антони наблюдал, как отсветы огня пляшут на выразительном профиле. Он угадывал в этом профиле утонченность, мягкость, но и силу, даже суровость. Глаза у отца Ксавье были немного запавшие, а седые кудри вокруг тонзуры придавали ему вид знатного юноши.

- Я уверен, - сказал отец Ксавье наконец, - что мы не одни.

Казалось, часы нарочно перебивают его.

- Расскажите мне о себе, отче, - сказал Антони. - Я весь вечер занял, болтал о своих драгоценных делах.

Священник улыбнулся немного печально.

- Я занимался делами ордена. Сперва в Неаполе, потом в Сицилии. Голодное было время. Очень для нас печальное. Мы, иезуиты, больше не нашептываем на ухо королям. Трудно, когда весь мир тебя презирает и надо примирить непримиримое: буллу Святого Отца, которой он нас запретил, с послушанием ордену - и служением Иисусу Христу. Да, на практике это очень трудно. Я остался в Италии, но порой мне случалось спасаться бегством. Последнее время я болел, был скорбен плотью и духом. - Он опустил голову на руки.

- Я обучался в этом доме, до того, как отправиться Рим. Ты знаешь, Антони? В прежние дни тут была школа для послушников. Дай-то Бог, чтобы это вернулось!

Казалось, он что-то видит в догорающих угольях, когда продолжил тише:

- Много лет назад, во дни Колонна, это была вилла Бриньоле. Моя мать из этого рода. Теперь, после изгнания иезуитов, вилла вновь принадлежит нашей семье. У меня здесь родственники. Они разрешили мне пожить в доме до лучших дней, пока я окрепну. С приходом французов началась такая сумятица, что мне незачем больше таиться от людей. У меня есть еда, старый слуга, книги. Я пишу свою - о наших святых мучениках за веру. Твой приход сюда значит для меня гораздо больше, чем я могу выразить. Дело моей жизни рухнуло. Но, глядя на тебя, я ободряюсь.

- Я тоже, отче, - сказал Антони. - Вы первый меня ободрили. Без вас... - Он не мог продолжать.

Оба некоторое время молчали.

- Наверно, тебе стоит отдать мне письмо мистера Бонифедера, - сказал отец Ксавье с улыбкой.

- Совсем забыл! Извините. Я думал только о себе. Поверьте, это не всегда так.

- Это отчасти моя вина, - успокоил его отец Ксавье и добавил, ломая печать: - Однако будем помнить, что именно мистер Бонифедер свел нас сегодня вместе.

Он читал, и брови его сходились. Он думал: в делах мирских у Антони все хорошо. Более чем хорошо. Но мистера Бонифедера тревожил разброд в его мыслях. "Я не пренебрегал его воспитанием, - писал старик. - Я делал, что мог, но невежество мое велико, и в Ваше отсутствие я, увы, ощутил себя беспомощным. Простите меня, но я стар. Многое валится у меня из рук. Возможно, я должен корить себя за то, что перепоручил мальчика французу.

Возможно? Однако напомню вам, что ему нужно было готовиться к жизни, и что это не семинария... Главное мое упущение, несомненно, касается его первого причастия. Он отправляется в долгое путешествие, о котором я упомянул, так что поручаю это дело Вашим заботам и Вашей мудрости. Надеюсь на Вашу мудрость и в том, что касается завещания, и оставляю на Ваше усмотрение, сообщать ли ему об этом. Поступайте, как сочтете нужным". - Это священник прочитал на нескольких страницах. - "Что до вложения, это лишь задаток в том другом денежном деле, о котором я писал выше".

Отец Ксавье некоторое время сидел в раздумье.

- Антони! - позвал он.

- Да, - сонно отозвался Антони, - что, сударь?

- Проснись. Я должен с тобой поговорить. Сколько ты пробудешь в Генуе?

- Наверно, меньше суток. Корабль отплывает...

- Ясно, - сказал отец Ксавье. - Значит, ты должен принять причастие завтра из моих рук. По крайней мере, я еще рукоположенный священник, - с печальной гордостью добавил он, обращаясь наполовину к себе самому. - Я знаю часовню, куда мы сможем отправиться вместе.

Антони сидел, обняв колени. Он совершенно проснулся. Он чувствовал внутреннее сопротивление. Он сомневался. Его тянули, и он упирался.