Александр Дюма - Исповедь маркизы

— Мы не принимаем это решение всерьез, сударыня.

— И напрасно, господин д’Аламбер; я добавлю кое-что еще, от чего также не отступлюсь: друзья мадемуазель де Леспинас отныне будут моими врагами, я так решила. Надо выбирать, причем выбирать немедленно. Тот, кто будет продолжать с ней встречаться, больше меня не увидит.

— Это неслыханное тиранство! — вскричал раздосадованный д’Аламбер. — Если вам угодно из-за каких-то химер прогнать сироту, если вы настолько жестоки, чтобы выпроводить ее, зная, что у нее нет другого приюта, кроме вашего дома…

— Перестаньте, сударь!.. У нее есть ваш!

Философ процедил сквозь зубы нечто резкое и не очень учтивое; я могла не расслышать этих слов и не услышала их или, по крайней мере, не показала вида, что поняла сказанное. Это не избавило меня от вспышки гнева.

— О сударыня, это правда, вы не ошибаетесь. У мадемуазель де Леспинас есть дом стекольщицы, подобно тому как д’Аламбер обрел его прежде нее; мадемуазель де Леспинасс — брошенный ребенок маркизы д’Альбон и герцога де Пикиньи, подобно тому как д’Аламбер — брошенный ребенок графини де Тансен и Детуша-Канона. Бедные люди подбирают жертв вашего распутства — вашего, знатные дамы; это обычное дело, и это ни для кого не секрет.

Я слушала его слова, побледнев, и понимала, что теряю этого человека. Раз д’Аламбер решился говорить со мной в таком тоне, значит, он не желал меня больше видеть.

— Сударь, — сказала я ему в ответ, — вы проявляете неуважение к моему дому, ко мне и моим близким.

— Будьте покойны, сударыня, ноги моей здесь больше не будет, но, расставаясь с вами, я не должен позволять оскорблять дорогую мне женщину, которой уже десять лет принадлежат все движения моей души; мы говорим вам прощальные слова, а во время последнего прощания человек не скрывает своих мыслей.

Мы были одни; все разбежались, видя, что объяснение принимает серьезный оборот; я это заметила и не пыталась их удержать. Председатель остался в прихожей; он не мог уйти от меня просто так, он бы не посмел.

Итак, я могла дать волю своим чувствам и не отказала себе в этом удовольствии. Д’Аламбер спокойно выслушал мои жалобы и ответил как решительный, но почтительный человек. Первоначальная вспышка гнева миновала; когда я поставила ему в упрек связь с мадемуазель де Леспинас, он дал мне понять, что я не вправе относиться к этому строго.

— К тому же, — прибавил он, — мадемуазель де Леспинас мне не любовница, а подруга. Я нежно ее люблю, это так, однако наше чувство столь же чисто, как и глубоко, не осуждайте его.

Я вспомнила о г-же де Шон; но я вспомнила также о ручье и лужайке, обо всем, что мне было известно, и поняла, что от меня таились еще с того времени. Следует также сказать, что с тех пор философ неизменно старался преподносить эту связь всему свету как образец добродетели и невинности, чтобы она вызывала всеобщее восхищение; он и Жюли трубили об этом на всех перекрестках; к счастью, им никто не поверил.

— Вы окончательно все решили, д’Аламбер? Подумайте как следует, иначе мы больше не увидимся.

— Мы больше не увидимся, сударыня; позвольте выразить вам мое почтение и поблагодарить за доброту. Я вас никогда не забуду.

И не сказав больше ни слова, он ушел.

Эта сцена стала городской новостью, и о ней говорили повсюду. Мадемуазель де Леспинас, как вы понимаете, быстро раскаялась в том, что она вынудила меня ее прогнать, и передала мне просьбу ее принять; я твердо решила этого не делать. Жюли настаивала, и я ответила, что встречусь с ней позже.

Она прислала мне следующую записку:

«Вы установили мне срок, сударыня, когда я буду иметь честь Вас видеть; этот срок представляется мне слишком долгим, и я была бы очень рада, если бы Вы изволили его сократить. Мое самое заветное желание — заслужить Ваше расположение; соблаговолите же даровать его мне и в качестве драгоценнейшего доказательства его удостойте меня позволением самой вновь засвидетельствовать Вам почтение и преданность, которые я буду питать к Вам до конца своей жизни и с которыми имею честь кланяться и т. д…»

Если бы я совершила все те ошибки, в каких меня обвиняли, то, по-моему, мне не написали бы такие слова. Я ответила:

«Я не могу согласиться принять Вас так скоро, мадемуазель; разговор, состоявшийся между нами и ставший причиной нашего разрыва, пока еще слишком жив в моей памяти; мне трудно поверить, что Вы желаете со мной встретиться вследствие Ваших дружеских чувств; невозможно любить тех, кто, как ты знаешь, тебя ненавидит и презирает, кто беспрестанно унижает и подавляет твое самолюбие; это Ваши же собственные выражения, и они являются следствием того влияния, которое вот уже так долго оказывают на Вас те, кого Вы считаете своими истинными друзьями. Эти люди, в самом деле, могут быть таковыми, и я от всего сердца желаю, чтобы они и впредь осыпали Вас всеми теми благами, каких Вы от них ожидаете: удовольствиями, богатством, уважением и т. п. — Зачем я Вам понадобилась теперь? Какую пользу я могла бы Вам принести? Мое общество было бы Вам неприятно, оно лишь напоминало бы Вам о первоначальной поре нашего знакомства и последующих годах, а обо всем этом лучше забыть. Тем не менее, если впоследствии Вы будете вспоминать об этом с радостью и если эти воспоминания будут вызывать у Вас некоторые угрызения совести и сожаления, я не стану проявлять жестокое и неоправданное упрямство, ведь я отнюдь не бесчувственная женщина и довольно хорошо распознаю истину; искреннее раскаяние могло бы меня растрогать и пробудить во мне тот интерес и ту нежную любовь, которые я к Вам питала. А покамест, мадемуазель, оставим все как есть и довольствуйтесь пожеланиями, которые я высказываю ради Вашего же благополучия».

Мадемуазель де Леспинас и ее защитники не преминули распустить слухи, что я ропщу на Жюли, что я ее ненавижу и беспрестанно унижаю. Мне передали эти слова, и я намекнула на них в своем ответе. Философы дружно ополчились на меня, все, за исключением Вольтера, который расточал всем им похвалы, а сам насмехался за их спиной и называл их болванами. Таким образом, они вступились за своего собрата и его звезду и поносили меня изо всех сил; дело дошло до того, что мы с Жюли окончательно стали врагами по вине тех, кто нас подстрекал.

Госпожа де Люксембург довольно охотно, следуя собственной прихоти, служит и нашим и вашим. Она меня ни в чем не винила, но, чтобы угодить всем, послала мадемуазель де Леспинас в подарок очень красивую мебель для гостиной. Для этой особы сняли маленькую квартирку на улице Бельшас; все так старались, что выхлопотали у г-на де Шуазёля пенсию для Жюли и, таким образом, спасли ее от нужды.