Луи Буссенар - Без гроша в кармане. Среди факиров

Через неделю благодаря измене Битурского раджи город был сдан осаждавшим. Мой отец погиб, защищая мою колыбель. Моя мать, пронзенная выстрелами, упала на его труп, а я, слабый младенец, закрытый пеленками, заваленный разорванными обоями, чудом спасся от убийц».

Взволнованные дети слушали со слезами на глазах этот трагический рассказ, переданный просто, без прикрас, с невыразимой, за душу хватающей правдивостью.

Мать подавила слезы и продолжала:

«Я долго не мог найти себе пристанища и много лет даже не знал, когда и как меня спасли. Теперь мне остается вам сообщить о том удивительном случае, благодаря которому имущество моего отца отыскалось, и о том, как до меня дошли ценные документы, бесспорно подлинные, здесь, в дикой стране, среди дикарей-бунтовщиков.

Случай или, лучше сказать, Провидение, повернуло события таким образом, что нашему бедственному положению теперь конец, и Ленноксы могут получить обратно свое богатство. Вы найдете все эти документы вместе с приложенным к письму планом, и я прошу вас тщательно их спрятать».

Тронутые, удивленные, взволнованные, молодая мать и дети внимательно пересматривали эти листки, не веря своим глазам, не зная, что и думать. Письмо, дышащее нежностью, оканчивалось перечислением вещей, необходимых майору, который просил жену купить их и выслать ему как можно скорее.

– Поедем сейчас же! Отправимся немедленно в Калькутту! – предложил Патрик.

– Да, дитя мое, ты прав!

– Скорей! Экипаж, лошадей! – воскликнула Мэри, нажимая пуговку звонка.

Через четверть часа они уже следовали по Серкулар-Роуд и вскоре въехали в самую Калькутту. Было около шести часов вечера. Жизнь, замиравшая во время жарких часов, снова обретала обычное течение. Экипажи и трамваи быстро проносились по широким, пыльным улицам, запруженным проворными, одетыми в белое, пешеходами, сильно жестикулирующими, с черными подвижными лицами, черными руками и проворными черными ногами.

Улицы здесь принадлежат туземцам, которые ходят постоянно пешком, поднимая белые облака пыли; европейцы, напротив, считают для себя позором появиться на улице иначе как в экипаже или верхом.

В настоящую минуту улицы этого восточного города, где так странно сосуществуют Европа, или, лучше сказать Англия, и Азия, буквально кипят в бешеной деятельности. Дворцы, памятники, портики с колоннами, решетки с золотыми стрелами, скверы, церкви, трамваи, электрические фонари, разноцветные афиши, огромные аллеи, великолепные магазины, эспланада, ведущая вдоль морского берега, с самыми великолепными представителями тропической флоры; на этом фоне, напоминающем самую утонченную цивилизацию, теснится толпа бенгальцев, нервных, подвижных, деятельных, нежного сложения, хрупких и прямых, словно из металла бронзового цвета, как двери пагоды. Сотни экипажей мчатся на полной скорости сквозь эту человеческую толпу; люди, словно разбежавшееся стадо, толкаются, бегут, толпятся и прячутся испуганно. Вся эта картина залита ярким, неумолимо ослепительным светом, который представляет с ней резкий поразительный контраст.

Экипаж леди Леннокс, запряженный двумя сильными пони, катился среди толпы тем безумным аллюром, который считается в этих краях признаком хорошего тона. Кучер, по примеру других своих товарищей-индусов, казалось, находил злое удовольствие в том, что гнал лошадей во весь опор, и забавлялся толчками и падениями людей при их неожиданном появлении. Молодая женщина, Патрик и Мэри, презрительно разглядывавшие толпу, которая безропотно переносила все, казались невозмутимыми, что решительно не вязалось с их сущностью добрых и любящих существ.

Они скоро приехали на огромный базар, где свободно двигалась любопытная и грязная толпа, с которой волей-неволей пришлось смешаться. Все трое вышли из экипажа, который стал в ряд с другими, и вошли в огромное проходное здание, заваленное всякого рода товарами. Патрик за руку со своей сестрой следовали за матерью, открывавшей шествие. Многочисленные туземцы, бродившие и рассматривавшие все эти чудеса, почтительно отступали при их приближении, оставляя им вполне свободный проход.

Молодая дама намеревалась войти в магазин готовых вещей.

В эту минуту оттуда выходил туземец, одетый довольно изысканно; он не заметил гордую англичанку, которая не захотела посторониться, и сильно толкнул ее.

Как уже сказано выше, англичане, даже самые лучшие, даже такие, которые в принципе признают равенство людей, глубоко презирают туземцев своих колоний, и презрение это доходит даже до отвращения. На их взгляд, эти черные, желтые, красные существа – не люди. Они переносят их присутствие с омерзением и ставят их гораздо ниже своих любимых животных: чистокровных лошадей и собак. Одним словом, «native» – туземец, – это нечистое животное, которое должно сторониться европейца и везде почтительно уступать ему дорогу. Англичанки, понятное дело, питают к туземцам такое же отвращение, даже еще большее, если это возможно; они презирают их со всей свойственной белым гордостью, со всей нервозностью женской натуры. Это ужасно, это чудовищно, но это так!

Леди Леннокс, которую так грубо и неловко задели, не вынесла оскорбления: несмотря на свою обычную кротость и доброту, она испустила возглас гнева и отвращения, как будто она проходила мимо стада и была задета одним из животных. Она побледнела, подняла руку и влепила звонкую пощечину по бронзовому лицу толкнувшего ее человека.

Одновременно с этим она произнесла бранное слово, которым англичане поминутно оскорбляют индусов:

– Soura! [18] Свинья ( англ .).

Обыкновенно в подобных случаях оскорбленный тихо опускает голову и исчезает, чувствуя себя достаточно счастливым, что имеет дело не с заслуженным боксером, от встречи с которым ему бы не поздоровилось.

Но на этот раз все произошло иначе: к изумлению англичан, оскорбленный туземец вдруг гордо вскинул голову и бросил на неосторожную женщину ужасный взгляд – взгляд тигра, задетого ребенком. Его тонкие черты исказила неописуемая ярость; зубы заскрежетали; на судорожно искривившихся губах появилась пена.

Быстрый, как мысль, он вытащил из-за пояса кранджар [19] Кинжал. с рукояткой, богато украшенной каменьями, и вонзил его в грудь несчастной, которая упала, прохрипев затихающим голосом:

– Он убил меня! Боже, сжалься надо мной!

Патриком и Мэри овладел невыразимый ужас, когда они услышали отчаянное восклицание матери и увидели, как она зашаталась, пораженная смертельным ударом. Сердца их разрывались, им казалось, что этот удар нанесен по ним самим, поскольку задел самый источник их жизни. Они инстинктивно бросились вперед, протягивая дрожащие руки, чтобы поддержать падавшую несчастную мать, которая конвульсивно схватилась за воткнутый в ее грудь кинжал. Из груди детей вырвался неудержимый крик ужаса, потом горе их излилось в обычной детской жалобе: «Мама, о милая мама!» Кровь хлестала из раны, образуя зловещее пятно на легкой шелковой материи платья. Глаза раненой, расширившиеся от ужаса и боли, затуманивались, делались стеклянными, теряли выражение.