Луи Буссенар - Без гроша в кармане. Среди факиров

Капитану не терпелось узнать это, но надо было поскорее открыть крепкий пенальчик, с которым не могли справиться его пальцы. За неимением ножика, он раскусил его зубами, стараясь раздробить, разжевать – и, наконец, нашел тщательно свернутую бумажку.

Его сердце билось до изнеможения, его руки дрожали, когда он развертывал эту маленькую бумажку, и вдруг на его глазах выступили слезы умиления: он узнал почерк своей жены. К счастью, света было достаточно, чтоб он мог прочесть те несколько строк, в которые дорогая подруга его жизни вложила всю свою душу.

«Джордж, мой дорогой, любимый муж, это я, ваша Клавдия. Я нахожусь на яхте, но считаюсь пленницей. Я чувствую себя хорошо, со мной обходятся с полным уважением. Я страдаю только оттого, что вас нет со мной. Теперь 10 часов вечера. На судне появился факир, один из тех несчастных, которых мы спасли. Он преодолел тысячу препятствий, чтоб принести мне надежду, а в этой надежде – вся моя жизнь, потому что он обещает мне освободить вас. Он уверяет, что эта записка будет вам доставлена, и я ему верю. И вы, мой дорогой, должны также надеяться; надейтесь же, несмотря ни на какую очевидность, несмотря ни на что… Надейтесь даже тогда, когда вам покажется, что это невозможно… пусть моя вера вольется в вашу душу и усладит горечь нашей разлуки.

Рассчитывайте на мою энергию, на мою любовь, и скоро мы будем вместе.

Ваша Клавдия».

Он быстро пробежал эти поспешно начертанные строки, потом перечитал их медленнее, вызывая в своем воображении дорогой образ своей мужественной подруги, привязанность которой к нему зародилась и окрепла среди столь многих трагических событий. Да, Клавдия, его милая Клавдия, осталась все такой же отважной, энергичной, и ее ангельская доброта равняется ее красоте. Да, эти цепи падут, эти каменные стены рухнут, и они с Клавдией, ныне лишенные счастья, когда-то столь дорого купленного, скоро будут предаваться невыразимой радости свиданья. Капитан погрузился в приятные мечты, которые не давали ему чувствовать всей тяжести его цепей, заставляли забывать про то ужасное чувство, которое испытывает человек, как бы погребенный заживо; и мысли его уносились далеко за мрачные тюремные стены. Он забыл о своем скромном обеде, не замечая, что часы летят, летят, принося с собой события одно ужаснее другого.

Тем временем как миссис Клавдия томилась на яхте, тем временем как ее муж, словно связанный лев, подчинялся своей судьбе, брамины и их помощники факиры действовали, и действовали ужасным образом.

В этот вечер было большое представление в главном театре Калькутты, который носил столь странное для этих мест название «Сан-Суси» [26] Беззаботный (фр.). . В Калькутте, население которой вместе с предместьями и Хаурой превосходит миллион двести тысяч жителей, очень много театров. Но «Сан-Суси» считается самым модным из них, самым избранным местом; спектакли его посещают часто, и представители высшего света даже абонируют ложи.

В этот вечер давали пьесу Шекспира, и зала была полна. Судья Нортон, сделавшийся председателем суда при столь трагических обстоятельствах, был на представлении со своей многочисленной семьей и имел весьма важный вид, сидя на самом видном месте, в первом ряду своей ложи. Прошло уже два акта, и англичане аплодировали с энтузиазмом, который они привыкли так охотно распространять на свои национальные светила. После начала третьего акта не прошло и пяти минут, как вдруг в ложу тихонько вошел один из агентов Верховного суда; его можно было легко отличить от простых смертных по красивому военному мундиру. Судья повернул голову и увидел, что этот человек почтительно протягивает ему письмо. Он с недовольным жестом положил свой лорнет на выдвижную дощечку, взял письмо и распечатал его. Наверное, в нем содержалось что-то весьма важное, потому что судья тотчас же поднялся и сказал жене:

– Я принужден, ma chere [27] Моя милая (фр.). , оставить вас на несколько минут… нужно разъяснить один в высшей степени важный момент, на который мне указывает начальник полиции…

– Друг мой, остерегайтесь!

– О, здесь нечего бояться!.. Впрочем, я даже не уйду из театра… Меня ждут там, в фойе…

Он тихонько вышел и нашел агента у входа ожидающим приказаний.

– Ты хорошо знаешь того человека? – спросил он, показывая в залу.

– Да, ваше превосходительство. Это начальник туземной полиции…

– Хорошо! Так возвратись в центральное бюро полиции и скажи начальнику, чтоб он ожидал моих приказаний.

Агент поклонился и ушел, между тем как судья, войдя в маленькую гостиную у ложи, тщательно запер за собой дверь.

Прошло четверть часа, потом долгие полчаса, которые жене судьи показались просто нескончаемыми. Муж обещал ей вернуться через пять минут, а его все еще нет! Ею овладел трепет при мысли об ужасных угрозах, которыми брамины старались застращать преемника несчастного Тейлора. Наконец, не выдержав более, она встала, покинула ложу и отворила дверь в маленькую залу. В первую минуту она не увидела никого в этом кокетливом уголке, освещенном электрическим светом, но вдруг она испустила ужасный крик, один из тех душераздирающих воплей, которые испускает истерзанное, пораженное насмерть человеческое создание.

Она увидела на ковре своего мужа, лежащего навзничь, с распростертыми руками; глаза его были налиты кровью, рот искривился в ужасной предсмертной судороге; он не обнаруживал никаких признаков жизни. Вокруг его шеи был закручен, как веревка, черный шелковый платок, зловещее орудие секты душителей. Ей показалось, будто ослепительный свет проникает в ее мозг, причиняя ей тысячи уколов, и что потолок обрушивается на нее… У нее захватило дыхание, она протянула руки, зашаталась и, как пораженная молнией, упала на труп мужа.

Ее крик был услышан в зале, на сцене; зрители испугались, актеры перестали играть. Наступил момент невыразимого смятения, потом настоящая паника. Все бросились к ложе: полицейские, зрители, пожарные, все служащие. В один момент зала наполнилась испуганными людьми, и шум и людской говор заглушали голоса актеров. Сквозь тесные ряды пораженных ужасом любопытных протиснулся доктор и занялся прежде всего оказанием помощи судье. Он разрезал роковую черную ткань и открыл шею, на которой отпечаталась лиловая полоса. Он пощупал пульс, выслушал сердце – и то, и другое остановились. Он попробовал пустить кровь, но ее не вышло ни капли. Он попытался сделать искусственное дыхание – ничто не помогало. Судья Нортон был мертв. Чтобы никто не сомневался в том, какая рука нанесла ему этот удар с поистине поразительной дерзостью, в деревянной стене над его головой торчал кинжал с изогнутым лезвием, с заостренным концом, все той же неизменной формы. Да, неизменной, так же, как и род мучения, избранный для жертвы, как дикая надпись, выдающая убийцу. Острием кинжала в третий раз была проткнута бумага, на которой были написаны слова, заставлявшие дрожать самых смелых: «Осужден браминами. Казнен мною, Бераром».