Луи Буссенар - Без гроша в кармане. Среди факиров

Они узнали друг друга, раскланялись и улыбнулись, чувствуя, что становятся друзьями, – общее бедствие сближало их.

Когда все собрались, началась раздача пищи. Едва открыли фургоны, как появились служащие, везя перед собой нагруженные провизией тачки. Из окон высовывались тонкие, как лапы паука, исхудалые руки несчастных и схватывали на лету эти грубые, но по крайней мере ощутимые кушанья. Внутри вагонов была неимоверная толкотня, как на скотном дворе или в хлеву, куда согнаны голодные животные. Куски переходили из рук в руки, растерзанные, раскрошенные, чтоб исчезнуть в подхватывающих их на лету жадных ртах, разинутых во всю ширину и снабженных волчьими зубами. Приближался полдень, и жара становилась невыносимой, хотя вагоны и были по бокам защищены ставнями и занавесками. Патрик и Мэри, которые ничего не ели с восхода солнца, почувствовали слабость. Тогда мальчик собрался с духом, высунулся в окно и позвал одного из служащих.

– Милостивый государь, – сказал он, – нельзя ли мне купить чего-нибудь съестного для сестры и для себя.

Этот человек, удивленный тем, что видит его в таком обществе, отвечал угрюмо:

– My boy [33] Мой мальчик (англ.) , вы просите невозможного.

– Отчего?

– Эта милостыня для бедных… а милостыню, видите ли, мой мальчик, не продают.

– Но ведь мы заплатили за места…

– Ну и напрасно. Мне некогда с вами разбираться. Но если вы голодны, вот возьмите…

Шотландская гордость бедного мальчика не устояла перед умоляющим взглядом ослабевшей Мэри. Покраснев от стыда и от бесполезного гнева, он протянул руку и взял две ватрушки, которые их новые друзья-голодающие не стали у них оспаривать.

Он протянул одну своей сестре, а другую с жадностью съел сам, между тем как две крупные слезинки выкатились из его глаз.

Наконец раздался резкий свисток – и поезд тронулся.

Когда тюремщик с помощником пришел в помещение Бессребреника, он с удивлением увидел, что узник лежит неподвижно на земле.

Он подошел поближе и, прервав обязательное в английских тюрьмах молчание, произнес:

– Джентльмен, эй! Джентльмен!

Ответа не последовало.

– Слышите? Вам принесли завтрак! Однако вы крепко спите.

Ни слова, ни движения.

Тюремщик забеспокоился. Он нагнулся, дотронулся до руки капитана, потом до его лба и попятился, прошептав:

– God bless me! [34] Боже милостивый! (англ.). Он холоден, как мрамор. Неужели он умер?

Он попробовал приподнять его, и убедился, что узник тяжел, недвижим и бесчувствен, как мертвец.

– Ну и достанется же мне.

И, устрашась ответственности, которую это необъяснимое событие навлекало на него, тюремщик бегом пустился из комнаты, оставив там туземного служителя, черные глаза которого странно блестели.

Он одним духом пробежал коридор, торопясь объявить о случившемся главному смотрителю. Этот последний тотчас же направил его к начальнику тюрьмы, который велел немедленно позвать доктора, к счастью, находившегося при исполнении своих обязанностей.

Во время этой беготни туземец подошел к узнику, посмотрел на него долгим и пристальным взглядом, потом рассмеялся горловым смехом, который в тишине тюрьмы производил самое зловещее, демоническое впечатление.

Заслышав в коридорах шаги людей, спешивших сюда с озабоченным видом, индус снова принял позу бронзовой статуи. Начальник тюрьмы и доктор вбежали, запыхавшись, и быстро приступили к обследованию. Последний пощупал пульс, выслушал грудь, приподнял веки и с отчаянным жестом воскликнул:

– Конечно, этот человек умер!

– Не может быть! – воскликнул начальник, который не менее чем сторож испугался ответственности.

– Не летаргия ли это?

– Принесите носилки и немедленно перенесите тело в лазарет! – прервал его доктор.

Начальник с помощью сторожа дрожащей рукой отомкнул замки, замыкавшие цепи, и через десять минут капитан Бессребреник уже лежал на кровати в зале первого этажа тюремного помещения, отведенного для больных арестантов. Там доктор мог спокойно произвести самые тщательные обследования в присутствии начальника, который мало-помалу впал в полное отчаяние. Кожа капитана утратила малейшую чувствительность, члены и веки были неподвижны, дыхание не прослушивалось, кровь не шла. Одно за другим и почти одновременно стали употреблять растирания, горчичники, прижигания хлопчатой бумагой; пустили в ход искусственное дыхание; попробовали подействовать электричеством… Все напрасно! Три часа прошло в бесплодных попытках. Тело Бессребреника оставалось неподвижным, бесчувственным и холодным.

– Я готов поклясться душой и совестью, – сказал, наконец, доктор, отчаявшись в своих попытках, – что он несомненно умер.

– Но чем же вы объясните эту трагедию, которую никак нельзя было предвидеть и последствия которой, как вы понимаете, могут быть ужасны?

– Я теперь не готов ответить, но, видимо, смогу после вскрытия.

– Но вы не имеете права вскрывать это тело! Как тело приезжего, оно нам не принадлежит. У нас есть право лишь на тела осужденных. Закон прямо говорит об этом.

– Тогда я останусь здесь для наблюдений.

– Вы можете оставаться при нем только в течение суток.

– Вы правы, попробуем воспользоваться положенным временем.

– Кроме того, я должен немедленно известить судебную власть, которая в свою очередь обязана известить генерального консула Соединенных Штатов. Боже мой, Боже мой, что это за ужасное событие, особенно после тех угроз, которые были высказаны браминами. Все скажут, что мы его умертвили, и что тогда будет с несчастными, взятыми в залог за его жизнь?!

– Не летаргия ли это?

Страх, удручающий начальство, распространился сперва на всех служащих, а далее и за стенами тюрьмы, по мере того как Калькутта узнавала о смерти арестанта. Угроза браминов напугала даже самых смелых, так как она относилась не к одним лишь пятистам заложникам, она мрачно и таинственно витала над всем городом, который в случае смерти Бессребреника ожидало страшное бедствие – чума.

Прибыл американский консул, весьма взволнованный. Он заговорил весьма решительно, резко упрекая власти за их непозволительную беспечность и намекая на то, что подозревает преступление, совершенное наемным убийцей.

Он пожелал видеть тело капитана и там разразился новыми упреками, которые вовсе озадачили англичан, обыкновенно довольно дерзких с иностранцами. Он резко обличал всю процедуру, желание облечь все в тайну и возмущался, узнав, что арестант был закован в цепи.

Ему робко возразили, что этого требовала безопасность государства.