Генрих Кениг - Карнавал короля Иеронима

Барон занимал комфортабельную квартиру вблизи городских ворот. В тот вечер, когда его посетил Герман, он сидел на балконе с длинной трубкой в руках и казался в наилучшем расположении духа. Перед ним на столе были разбросаны бумаги и множество только что полученных распечатанных писем. Он радушно встретил молодого гостя, предложил сесть и велел подать вина.

— Очень рад, что вы наконец посетили меня, — сказал он, пожимая еще раз руку Герману. — Мне уже приходило в голову, что в тот вечер вы почувствовали ко мне антипатию и потому не являетесь. Меня считают многие чудаком, и это имеет свою хорошую сторону… Здесь, на балконе, мы можем говорить, не стесняясь. В Касселе стены имеют уши, но тут перед нами только старые липы, которые не выдадут нас; моих милых соседей также остерегаться нечего, они сами так боятся тайной полиции, что даже между собой говорят шепотом. Я только вчера вернулся в город. Мне удалось познакомиться с некоторыми из окрестных помещиков — какие у них прекрасные леса! Непременно зимой буду охотиться там, если только меня не погонят отсюда!.. Кассель не дает никакого понятия о том, что происходит в остальной стране! В резиденции короля царят роскошь и веселье, а кругом стонет народ и общее недовольство… Как вам жилось это время? Много ли у вас знакомых? Что слышали нового?

Герман ответил, что в последнее время вел довольно уединенную жизнь, а затем, как бы случайно, завел разговор на занимавшую его тему.

Барон рассмеялся.

— Я не ошибся, — сказал он, — молодой человек с таким умом и образованием, как вы, не может относиться безучастно к великим стремлениям и задачам нового времени. Но имеете ли вы о них надлежащее представление? Я сообщу вам некоторые вещи, так как рассчитываю на вашу скромность и честность…

С этими словами барон пристально посмотрел на Германа, но так как открытое, добродушное лицо юноши не представляло ничего подозрительного, то он продолжал:

— Вы мне сказали тогда, что ничего не слыхали о Тугендбунде, речах Фихте и патриотическом движении в Пруссии… Насколько мне известно, Тугендбунд только что начинает возникать и уже возбуждает сильное беспокойство французов. Между тем существование этого союза не составляет тайны, и прусский король открыто утвердил его. Союз добродетели учреждается якобы с нравственно-научными целями, чтобы восполнить потерю земель и денег поднятием духовных сил народа. По-видимому, можно было рассчитывать, что такое предприятие, которое должно облегчить бедствия войны и уменьшить общую нужду, не покажется французам предосудительным и они не увидят в нем заговора. Но вышло наоборот. Они убеждены, что существуют какие-то тайные параграфы, которых, быть может, не знает сам король, что готовится народное восстание, как в Испании, а Тугендбунд учреждается с тайной целью освободить Германию от французского ига.

Герман захотел узнать имена основателей и членов союза. Барон назвал ему некоторых лиц, которых он знал лично.

— Имена наиболее уважаемых и знаменитых людей должны остаться неизвестными, — продолжал барон. — Хотя им принадлежит самая деятельная и влиятельная роль в союзе, но по своему общественному положению они не могут открыто объявить себя его членами.

— Я вполне понимаю, — сказал Герман, — насколько таинственность и сплоченность Союза, его цели и даже сами имена главных участников должны воодушевлять единомышленников по всей Германии. Это такая могучая духовная сила, с которой мы смело можем выступить против военной силы наших врагов!

— Разумеется! — воскликнул с живостью барон Рефельд, предлагая Герману тост за процветание Тугендбунда. — Это воодушевление уже сказалось в речах нашего великого учителя Фихте, и вы видите, что, несмотря на громадное число его слушателей из всех сословий, не нашлось ни одного предателя, который бы огласил содержание его речей.

— Он говорил их прошлую зиму? — спросил Герман.

— Скажите лучше — он громил ими! — сказал Рефельд. — заметьте в то самое время, когда французы заняли Берлин; нередко слова оратора были заглушаемы барабанами проходивших мимо академии полков. Все слушатели были поражены смелостью Фихте. Но, разумеется, трон Наполеона не пал от его речей, как некогда стены Иерихона, а скорее можно было ожидать, что французы направят свои пули против немецкой философии.

— Речи Фихте еще не напечатаны?

— Нет, — отвечал барон, — но они ходят по рукам в рукописи. Некоторые из них присланы мне, я укажу вам на лучшие места, прочитайте…

С этими словами он достал из своих бумаг небольшую мелко исписанную тетрадь и подал Герману, который с жадностью принялся за чтение. Через несколько минут он воскликнул с восторгом:

— Какие высокие идеи! Что за глубина мысли!.. Надеюсь, барон, вы позволите мне прочитать их целиком!

— Вы можете взять с собой эту тетрадь, хотя я сам еще не дочитал ее, но вы должны возвратить ее мне, как можно скорее. Завтра у меня без того пропадет целый день, так как нужно ответить на полученные письма, а ночью едет посланец. Барон запнулся и торопливо добавил: — Возьмите тетрадь, но постарайтесь скорее прочитать ее.

Герман поблагодарил и собрался уходить.

— Все это, конечно, мысли философа-идеалиста, — сказал барон, — но они могут быть плодотворны среди угнетенного народа и при наличии такого союза, как Тугендбунд. Если идея Фихте справедлива, что каждый народ имеет законное, самой природой данное ему право «на самобытное существование, без вмешательства и посягательства со стороны какого-либо другого, чуждого ему народа», то из этого мы можем сделать прямой вывод, что восстание против иноземного владычества составляет обязанность нации!

Герман ушел под впечатлением последних слов барона. В липовой аллее, по которой ему пришлось идти, уже становилось темно, из соседних садов веяло вечерней сыростью и чувствовался сильный запах сирени и цветущих кустарников, где-то вдали пел соловей.

Герман встретил множество гуляющих, но против своего обыкновения не обратил на них никакого внимания и, вернувшись домой, тотчас принялся за чтение принесенной тетради. Из нее выпали листки, написанные той же рукой, с весьма важными заметками относительно некоторых тайных предприятий в Пруссии и Северной Германии; тут был и список участвующих лиц; это были большей частью люди известные, занимающие видное общественное положение. Не подлежало сомнению, что листки попали случайно в тетрадь, и что Рефельд при всем своем доверии к Герману не мог с намерением отдать их в его руки.

До своего визита к барону Герман был убежден, что остановка в работе происходит от недостатка материала, а на следующее утро, когда он сел за письменный стол, то пришел в смущение от избытка его. Он был в восторге от речей Фихте, а также от всего, что сообщил ему барон; перед ним открылся новый, неведомый мир, который возбуждал в нем глубокий интерес. В то же время он чувствовал какое-то неопределенное беспокойство, в котором не мог дать себе отчета, но при своем простодушии и высоком мнении, какое составилось у него о личности Берканьи, мысль о предательстве не приходила ему в голову. Его также затрудняла форма сочинения. Нужно было представить не ученую работу, а деловое донесение, для которого требовались особые приемы. Когда он обдумал общий план работы и взвесил все данные, бывшие в его распоряжении, многое оказалось не подходящим. По временам им овладевала робость, которую он не мог уяснить себе и приписывал ее недостатку своего развития и писательского таланта.