Генрих Кениг - Карнавал короля Иеронима

— Пожалуйста, успокойтесь и говорите тише, — сказал Шмерфельд. — Признаюсь, я и сам немного струсил, когда увидел вас в оживленной беседе с королем и шефом жандармов.

— Вот это собственно и смущает меня! — воскликнул барон. — Черт знает, что у меня тогда происходило в голове и в душе, хотя я не чувствовал ни страха, ни смущения перед этой красивой подставной куклой. Поэтому мне еще досаднее, что его слова могли оскорбить меня. Нужно же быть таким олухом, как я!

— Ради Бога, замолчите барон, уйдемте поскорее отсюда! Вы обратите на себя общее внимание, смотрите, сколько тут народу, а вот и Бонгар, он, очевидно, следит за нами. Я довезу вас в моем экипаже, и мы поговорим дорогой… Не приходите в отчаяние, иногда лучший актер плохо исполняет свою роль, но это не мешает ему прекрасно играть в следующем акте.

— Вы правы! — отвечал со смехом Рефельд. — Еще не все потеряно!..

Французский посланник, вернувшись домой, застал у жены Луизу Рейхардт, к которой чувствовал особенную симпатию. Он познакомился с ней на музыкальных вечерах ее отца, когда еще находил возможным посещать их; общие взгляды, вкусы, сходство убеждений сблизили чему также способствовала дружба баронессы с Луизой.

Посланник сердечно приветствовал желанную гостью и спросил жену: сообщила ли она фрейлейн Рейхардт о занимавшем их деле?

— Разумеется, — ответила баронесса, — и мы уже обдумали план действий. Луиза написала несколько слов молодому предателю, чтобы он повременил с ответами на вопросы Берканьи, вдобавок она просила его зайти к ней сегодня вечером. Посланный не застал дома господина доктора и оставил записку.

— Прекрасно! — произнес Рейнгард. — Но прежде чем мы приступим к совещанию, позвольте мне избавиться от этих мнимых украшений, которые слишком живо напоминают мне мою зависимость от Наполеона.

Он указал на свой парадный мундир со стоячим вышитым воротником и шляпу с перьями и вышел в соседнюю комнату, чтобы переодеться. Туалет его продолжался недолго, он вернулся через несколько минут в гостиную в простом домашнем платье и сел возле Луизы.

— Вы знаете, моя дорогая фрейлейн, — сказал он, — что я безусловно доверяю вашему уму и сердцу, но прежде чем мы начнем сообща игру, позвольте мне заглянуть в ваши карты. Настоящий случай требует особенной осмотрительности. Иероним узнал об этом деле через Берканьи и хотел озадачить меня неожиданной новостью, но я сделал вид, что мне давно все известно, и, чтобы немного умерить его восторг, сообщил ему не совсем приятные вещи от имени императора. Но вопрос не в этом. Меня особенно заботит то обстоятельство, что сведения об измене этого господина доставлены мной и могут быть легко обращены в виде орудия против моей особы, так что при малейшей неосторожности с вашей стороны я останусь в сильном проигрыше.

— Не беспокойтесь, господин барон, я вполне понимаю всю трудность предстоящего мне объяснения, и начну с того, что укажу молодому человеку, на какую дорогу он попал по своей ветрености и насколько он виноват, что скрыл все это от своих друзей. Если он спросит, от кого я узнала о его измене, то я могу смело ответить, что это моя тайна, и, если неизвестность будет мучить его, то он вполне заслужил такую кару! Поверьте, что ему и в голову не придет разглашать то, что он услышит от меня. Но, если зайдет речь о том, как выпутаться ему из западни, то я буду в большом затруднении. Вы дипломат, барон, скажите, что посоветовать ему…

— Я уже думал об этом, — сказал посланник. — Саванье сообщил мне, что молодой человек получил аванс в 300 франков: деньги эти он должен оставить у себя и сделать вид, что все осталось по-старому. Если посланное им донесение уже возвращено ему из полицейского бюро, то пусть он разорвет его и напишет новое, вроде того, например, что говорил Тацит о древней Германии и Юлий Цезарь о Галлии, или о том, насколько отвлеченные идеи удовлетворяют немцев и, отвлекая от действительности, приводят их к космополитизму. О Фихте, разумеется, следует упомянуть только мимоходом и, наоборот, возвеличить значение какой-нибудь пустой книжонки, вроде «Lucinde» Фридриха Шлегеля, и даже, пожалуй, сделать из него выписки… Вы понимаете, фрейлейн Луиза, что я говорю все это для того, чтобы дать понятие в общих чертах, в каком духе должно быть написано второе донесение этого несчастного юноши. Одним словом, пускай он напустит побольше немецкой туманной философии как в этом случае, так и в следующих, чтобы трудно было понять что-либо из его донесений. Тогда, быть может, Берканьи, потратив час или два на подобное чтение, убедится, что юноша совсем не годится в полицейские шпионы и оставит его в покое!

— Не знаю, насколько это будет удобно, — заметила Луиза, — вы сами сказали, что Берканьи требует самых точных показаний о некоторых лицах, как, например, о моем зяте Стефенсе…

— Неужели у Германа не хватит ума сказать, что он не знаком с ними? — возразила баронесса.

— Разумеется, это не так трудно! — сказал Рейнгард, обращаясь к Луизе. — Вероятно, вам говорила жена, что молодой человек очень понравился мне. Даже эта неприятная история, которая случилась с ним, говорит в его пользу: на подобное увлечение способен только идеалист с самыми благородными стремлениями. Я не теряю надежды, что все это послужит ему хорошим уроком для будущего; но все-таки он наделал нам немало хлопот, и необходимо принять меры, чтобы устранить последствия его неосторожности. Хотя Тугендбунд не составляет тайны, и король открыто покровительствует ему, но французы убеждены, что добродушный Фридрих-Вильгельм не знает его настоящих целей. Наполеон недоверчиво относится к Пруссии и вообще ко всей Германии. Вот и теперь, по поводу событий в Испании, мне пришлось в одном из моих донесений высказать такой взгляд, что в более северных странах, где бедная природа едва вознаграждает человека за его тяжелый труд, всякий политический переворот грозит народу не только временным расстройством, но и долгой нуждой. Отсюда я шаг за шагом старался убедить императора, что в Германии немыслимо такое патриотическое воодушевление, которое создало народную войну в Испании, и что здесь он может быть уверен в прочности своей власти. Но, разумеется, мне только отчасти удалось рассеять опасения Наполеона; хотя он убежден в безошибочности моих политических взглядов, но не верит, чтобы я, немец по происхождению, мог быть искренно предан интересам Франции. Поэтому я должен быть постоянно настороже, так как окружен его шпионами, и я ничем не гарантирован против ложных доносов, особенно со стороны Берканьи, который хочет выдвинуться этим путем.

— Неужели вы в самом деле думаете, барон, что немцы не способны на патриотическое воодушевление! Я не разделяю этого взгляда и уверена, что рано или поздно Германия также восстанет против своих утеснителей; мы прогоним этих чужеземцев, и с оружием в руках возвратим себе свободу и прежнее самобытное существование!