Генрих Кениг - Карнавал короля Иеронима

Лина шла некоторое время молча около своего спутника по гладкой тропинке, ведущей с горы. Она сердилась на Людвига. Теперь у нее не оставалось ни малейшего сомнения в том, что он принимает участие в каком-то таинственном предприятии против вестфальского правительства. В этом, собственно, она не находила ничего предосудительного, потому что слишком верила в безупречную честность Людвига, но ее глубоко оскорбляла его скрытность. Он ежедневно посещал разных лиц, особенно часто бывал у лесничего и мирового судьи Мартина и проводил с ними целые вечера, но никогда не сообщал ей, о чем они беседовали между собой. Пока она была невестой, ей приходилось редко разговаривать с ним о чем-либо серьезном, он был занят делами и хлопотами об устройстве их будущего хозяйства или же старался покорить ее сердце ухаживанием, доставлял ей разные удовольствия в виде прогулок, катания, зрелищ и прочего. После свадьбы она поехала с ним в деревню и надеялась, что будет наслаждаться вместе с ним счастливой, безмятежной жизнью среди цветущей весенней природы. Но мечты ее не осуществились, он часто оставлял ее одну и всецело предался своей таинственной деятельности, которая, очевидно, более поглощала его, нежели любовь.

Сердце молодой женщины болезненно сжималось от этих печальных размышлений. Но боязнь, что Герман может угадать причину ее задумчивости, заставила ее овладеть собой. После свадьбы она не приглашала его приехать к ним в деревню, так как хотела провести это время наедине с Людвигом. Между тем Герман явился по собственной инициативе и неизбежно, думала она, возьмет на себя роль утешителя, благодаря Людвигу, который будет оставлять их вдвоем на целые часы, да и теперь совсем некстати поручил он приятелю проводить ее домой. К счастью, Герман не придает этому никакого значения или по крайней мере делает вид, что ничего не замечает, и она невольно обратила на него избыток нежности, который был, по-видимому, лишним для ее мужа.

— Как ты был мил сегодня, Герман, — сказала она с ласковой улыбкой, вызванной ее нервным возбуждением. — Мне было приятно видеть, с каким вниманием все слушали твой рассказ и восхищались твоим пением. Я первый раз испытывала удовольствие иметь брата, хотя мне все-таки кажется, что если бы я была твоей родной сестрой, то мое чувство к тебе было бы иное…

— А какое, позвольте вас спросить? — сказал Герман, тщеславие которого было польщено. При этом он взял ее под руку.

— Во-первых, я не решилась выказать моей дружбы к тебе в присутствии дам и называть тебя «ты»…

— Иначе и не могло быть, я сам невольно обращался с тобой, как посторонний человек.

— Кроме того, по той же причине я не передам лестных отзывов некоторых дам о тебе.

— Почему? — Этого я совсем не понимаю!

— Я тоже, — сказала она, краснея. — Жаль, что между ними нет ни одной, за которой ты бы мог ухаживать, по крайней мере в то время пока гостишь у нас.

— А фрейлейн Баумбах? Она недурна собой, ее также зовут Каролиной, как и тебя.

— Значит, она понравилась тебе! Но, к сожалению, она меньше всех хвалила тебя.

— Это хороший знак! — возразил Герман со смехом. — Если она не высказала того, что думает, как другие, то это имеет еще большее значение. Все барышни поступают так в известных случаях.

— Нельзя сказать, чтобы господин доктор был скромного мнения о своей особе, — заметила Лина. — Хорошо еще, что ты прямо высказываешь своей сестре то, что думаешь, ничто не может быть хуже скрытности между людьми, которые любят друг друга…

Тут молодая женщина невольно вспомнила о Людвиге и, упрекая себя за неосторожность, неожиданно замолчала.

В это время они уже подошли к дому. Весенний вечер был так хорош, что в ожидании ужина они отправились в сад.

— Знаешь ли, что меня особенно поразило в этих дамах? — сказал Герман. — У них, по словам Людвига, монастырский устав, между тем они носят модные платья с вырезанными лифами.

— Какая противная мода! — сказала Лина. — Это так называемое «decollete» может нравиться одним французам…

— Почему? — спросил Герман. — Многие восстают у нас против этой моды, вследствие своих бюргерских предрассудков. Приличие вещь условная! В Турции женщины закрывают себе лицо и, быть может, в высшем турецком обществе также неприлично распространяться о лице, как у нас о бюсте. Невольно вспомнишь итальянские гипсовые фигуры, но это не более как слабое подражание природе, потому что женский бюст…

— Молчи и не говори глупостей! — сказала молодая женщина, и наклонилась к клумбе, чтобы сорвать цветок.

— Позволь мне сделать только одно замечание с художественной точки зрения. Скульпторы утверждают, что у весьма немногих женщин формы тела достигают соразмерности и совершенства классических статуй…

— Еще раз прошу тебя, Герман, прекрати этот разговор, — сказала Лина серьезным тоном, затем добавила с улыбкой: — Ты чувствуешь запах блинов, пойдем ужинать, примени свои знания к кулинарному искусству, и я буду внимательно слушать тебя!

— А я все-таки того мнения, что ты, Лина, сложена, как классическая статуя, и никто не может запретить мне думать это.

Она сделала вид, что не расслышала его слов.

За ужином разговор не клеился. Молодая женщина, видимо, поджидала своего мужа, с приближением ночи грусть опять овладела ею, так что Герман делал напрасные усилия, чтобы развлечь ее — его предложение пропеть дуэт было отвергнуто под предлогом усталости. Наконец он поднялся и, пожелав ей покойной ночи, ушел в свою комнату.

Он был слишком взволнован, чтобы лечь спать, и сел у открытого окна, так как ему хотелось насладиться тишиною теплой майской ночи. В кустарнике слышались трели соловья среди неумолкаемого однообразного шума отдаленных мельниц, все сильнее становился аромат цветов, наполнявших клумбы в саду. Герман чувствовал неопределенное томление вместе с неясными мечтами, в которых он не мог дать себе отчета, но в это время у крыльца послышались мужские шаги и привлекли его внимание. Это был Людвиг, который вошел в дом. Мысли Германа невольно обратились к молодой чете. Людвиг в деревне имел еще более серьезный и озабоченный вид, чем в городе, среди дел и приготовлений к свадьбе. Что могло так занимать его? Между тем Лина была свежее и красивее, чем когда-либо, или, быть может, она осталась у него в памяти такой, какой он видел ее в момент прощания с матерью, когда она казалась особенно бледной и печальной. Несомненно, в ней произошла какая-то перемена; каждая девушка меняется после свадьбы, рассуждал про себя молодой философ, но в чем заключалась эта перемена, он не мог решить. В ней была та же непринужденная веселость, что и прежде, хотя она по временам стала задумчивее. «Счастлива ли она?» — задал себе Герман невольный вопрос, но так как он был слишком молод и занят собой, чтобы задумываться над чужой судьбой, то эта мысль недолго занимала его.